Башлярдизм (от написания фамилии Bachelard на родном языке) по определению В.П.Визгина, автора единственной на русском языке монографии об этом французском ученом и философе ("Эпистемология Гастона Башляра и история науки". М., 1996), "оказывается как бы бергсонианством наизнанку: источником изначального бытийного творческого импульса у него выступает не иррациональная жизнь, не инстинкт, а разум, рациональное начало" (с.110).

Первая часть философской пенталогии Башляра - "Психоанализ огня" (1937) - была выпущена у нас карманным форматом в 1993 году возникшей на развалинах "Прогресса" одноименной издательской группой (и, кстати, какое другое название издательства больше соответствовало бы гносеологическому пафосу этого философа?!). Только через пять лет дело продолжило "Издательство гуманитарной литературы", поручив переводческий, а затем и интерпретаторский труд Б.М.Скуратову и запустив для этого новую книжную серию "Французская философия ХХ века" (редактор Л.Б.Комиссарова). Сначала вышла в мягком переплете книга "Вода и грезы. Опыт о воображении материи" (1942), затем, уже в твердом, "Грезы о воздухе. Опыт о воображении материи" (1943). Художник серии О.Г.Платова как бы углубилась не столько в содержание книг, утверждающих методологию "двойной перспективы грез и мысли" (с. 344), сколько в сам исходный вещный материал. Оригинальное, имитирующее голографическое мерцание художественное оформление переплета передавало адекватный материально-виртуальный зрительный образ башлярдизма. Художественный образ первой части входящей в состав пенталогии "земной" дилогии, "Земля и грезы воли" (1947; русс. 2000), передает изображенная в реалистической манере фигура кузнеца, ударяющего молотом по наковальне: "От убивающей дубины к кующей кувалде - вот весь путь от инстинктов к высочайшей морали. Дубина и кувалда образуют дублет добра и зла", - писал философ в главе "Лирический динамизм кузнеца" (с. 139). Наконец, "Земля и грезы о покое" (1948; русс. 2001) увлекает в глубину джунглеподобного лабиринта ("до-словное" воплощение рекомендаций самого Башляра: "Стоит хорошенько измерить эту двойную глубинную перспективу грота, скрытого за зарослями лиан и плюща, замаскированного дикой гвоздикой и далекими воспоминаниями волшебного детства, - и мы поймем, что грот поистине представляет собой пейзаж в глубину... Возвращение в магический грот является возвращением к матери, возвращением блудного сына, отягченного в дальних странствиях виной и бедами" (с. 187).

Помимо художественного оформления, не менее любопытно следить за иными проявлениями "стихийного" начала в издании трудов Башляра в России. Обращает на себя внимание отсутствие каких-либо обобщающих статей. В сопровождающих каждую книгу оперативных заметках интерпретаторы скорее склонны подискутировать друг с другом, чем прийти к общему знаменателю. Так, например, когда предисловием/послесловием дилогию о земле решился обрамить сам переводчик, он не обошел вниманием даже газетный (в исполнении "Ex Libris - НГ", 12.07.1998) отзыв. Попытался он также оспорить мнение автора одного из прежних предисловий и ответственного редактора В.П.Большакова (к слову сказать, "первооткрывателя" Башляра в журнале "Вопросы философии") о перекличке попыток целостной космологической интерпретации человеческой активности у Башляра с работами таких русских ученых-"космистов", как Федоров, Циолковский, Вернадский. По мнению переводчика, Башляр "совершенно не утопичен; чужда ему и какая бы то ни было эсхатология" (там же). Это в предисловии, а в послесловии утверждаются психоаналитические основания его философской деятельности (при том что психоанализ также обладает экстенсивно-преображенческим пафосом и по-своему утопичен). Кстати, в последней, рассматриваемой здесь, книге Башляр то и дело дистанцируется от психоанализа, который, по его словам, "рискует оказаться чересчур догматичным в отношении весьма тонких и подвижных нюансов" (с. 244).

К сожалению, все вышедшие у нас издания Башляра не являются научными в строгом смысле слова (главный недостаток - хаотичность и невыверенность справочного аппарата). Однако меня волнует сейчас другой вопрос: последует ли продолжение художнического взаимодействия русских читателей с Башляром? Философ не раз говорит о противостоящих инфантильным грезам о побеге играх с масштабом, от Свифта до Тристана Тцара. Он пишет о "химии чувств, которая позволила бы определять наши внутренние тревоги посредством образов сердцевины субстанций" (с. 64). Средоточием материальной драмы мира становится у него дом, "с погребом в качестве корня и гнездом на крыше", - синтез рая и тюрьмы, который, по Юнгу, прекращает странствия космополитических душ, снабжая образами волю к укорененности. Башляр стремится постигнуть колеблющуюся материю грезовидца, в которой "сопрягается страх перед застойным прошлым и беспокойство перед бедственным будущим" (с. 198), он цитирует поэтов, которые сумели "как бы вписать лабиринт в сам стих" (с. 218). По Башляру: "писатель - тоже материя и движение образов" (с. 262), "поэзия - не игра, а природная сила" (с. 300). "И тогда мы начинаем понимать, что такое истинная метафора", понимать смысл алхимической "правдивой метафоры": "вино есть кровь лозы" и "кровь - это животное вино" (с. 303-304).

Закрывая последнюю страницу философской эпопеи Башляра, испытываешь чувство сожаления, что природных стихий всего только четыре. Впрочем, остается еще издательско-интерпретационная стихия.

• Гастон Башляр. Земля и грезы воли в "РЖ"
• Гастон Башляр. Грезы о воздухе на "НГ"
• Гастон Башляр. Грезы о воздухе в "РЖ"
• Гастон Башляр. Земля и грезы о покое в магазине "Гилея"