Время: конец семидесятых - уже прошлого, ХХ столетия. Великий пост, воскресенье вечером. Место: Москва, церковь Николы в Кузнецах. Зайдя в полутемный храм, можно было увидеть тесную толпу людей со свечами. Обилие - по тем временам - "молодежи" (а точнее, людей до сорока-пятидесяти; причем особенно ценится мужской пол), многие явно незнакомы между собой. Стоящие, хотя и держат свечки, себя не слишком умеют тут вести: не знают, куда развернуться, как креститься, - о чем не дают забыть местные бабушки, делающие свои бесконечные замечания. А посреди храма, за аналоем на возвышении, стоит нетипичный священник со светлым лицом - графические, какие-то иконописные мешки под глазами, мудрый взгляд. Он совсем старый - приближающийся к своему 80-летию, но полный силы, с громким голосом и четко артикулированной - как у эмигрантов первой волны - речью. Это явно проповедь для образованных. В ней встречаются умные слова: "имманентно", "эссенциальный" - услышав их, бабушки крестятся, а забредшие интеллигенты приосаниваются. Поражает и смелость проповеди: например, священник мимоходом упоминает "узколобую теорию отражения" Ленина. А особенно он удивлял совсем редко встречающимся что в советской, что в постсоветской России качеством - "аристократизмом". Таким запомнился отец Всеволод Шпиллер.

Поэтому я с интересом взялся за толстую, почти в 600 страниц, книжку писем, собранную его сыном, дирижером Красноярского академического симфонического оркестра. Собственно, книжка содержит непритязательное, и тем симпатичное, небольшое жизнеописание, сделанное составителем, и письма (плюс некоторые письма к о.Всеволоду и документы). В конце есть указатель имен и адресатов, а в тексте - скупые комментарии (которых часто не хватает, если желаешь понять, о ком или о чем идет речь. Хотя понятно, что в переписке, касающейся "свежей" истории, персоналии часто не называются умышленно, чтобы не задеть живых людей).

Как я узнал, книга вышла к столетию со дня рождения о.Всеволода (параллельно с другой, изданной там же: "Проповеди. Прощальные слова. Цикл бесед об евхаристии. Приветственные слова"). Всеволод Шпиллер родился в 1902 г. в Киеве в дворянской семье. Служил офицером и не раз бывал ранен. В 1920 году, оставив любимую лошадь на берегу, отплывает вместе с остатками белой армии на пароходе из Крыма. Учась в университете в Софии, становится послушником монастыря, в котором и встречает свою будущую жену. С 1934 - священник, служит в небольшом болгарском городке. (Кстати, там же исполнял обязанности тюремного священника и ни разу не поставил подписи под смертными приговорами - почему они и не были приведены в исполнение.) Под конец войны в Болгарию входят советские войска, но семью отца Всеволода не трогают. Он же мечтает вернуться в Россию. Власти благосклонны, у них свои соображения (см. секретный документ, стр. 119-120, письмо Карпова, предсовминистров, - Ворошилову, где дается, в частности, такая характеристика: "В церковных кругах Шпиллер известен как сторонник сближения болгарской церкви с Московской патриархией"). В 1950 семья Шпиллеров переезжает в Россию, через год о.Всеволод становится настоятелем московского храма Николы в Кузнецах, где и служит до самой своей смерти (8 января 1984).

"Поп у хворме"

Внешне жизнь о.Всеволода чудо как благополучна - особенно для возвращенца. Никаких ссылок и крупных репрессий, есть жилье и - что стократ важнее - прописка в Москве, мелкие привилегии, многочисленные поездки за границу, среда "творческой интеллигенции" (например, его родная сестра Наталья Дмитриевна - известная оперная певица). Благополучие это, конечно, относительное, но на фоне тогдашней жизни - изрядное. Вот одна история, воспоминание сына Ивана Шпиллера: "Встав в хвост небольшой очереди, конечно, в рясе, папа увидел, что его почтительно пропускают вперед, а симпатичный, судя по говору, украинец, дает очереди объяснение: "Поп у хворме - шо Герой Советского союзу" (44 - тут и далее в скобках после цитат номера страниц, М.З.). "В форме" по улицам духовенство тогда, в 1948, практически не ходило.

Поскольку его использовали для работы в Отделе внешних церковных сношений, жизнь вернувшегося на Родину священника во многом протекала под наблюдением властей, церковных и светских. Вот письмо о.Всеволода к митрополиту Никодиму: "В виду того, что распоряжение, вменяющее настоятелям в обязанность сообщать в ОВЦС о посещении их храмов иностранцами не отменялось, разрешите сообщить Вам, что вчера, 5.02.67, в наш храм к литургии приезжал советник французского МИД и президента К.Я.Андроников... Предметом имевших место при этом разговоров наших... была церковная жизнь..." (296). По жанру это - рапорт, даже донос. Подобных писем приведено несколько, они практически всегда связаны с иностранцами. Эти "доносы" не несут интересной для ГБ шпионоборческой информации, зато нередко содержат то, что сам о.Всеволод хочет сказать властям, церковным и светским, его мнения о положении церкви. Многие написаны - стиль трудно подделать - удивительно свободно, вольно, хотя и без язвительности и провокаций. Кажется, будто автор, зная, что эти письма будут читать разнообразные посторонние лица, сознательно пользуется этой возможностью ограниченной гласности.

Не оппозиция, но позиция

Отраженные в письмах, даже официальных, мнения по всевозможным вопросам - всегда живые, кроме того, они начисто лишены радикализма и обычно показывают способность видеть вещи с разных сторон.

Например, о.Всеволод искренне интересуется западным христианством. И раздражающее сегодняшних православных слово "экуменизм" для него - явление вполне положительное. Только не академический - "уж очень много болтовни": это бесконечные международные конференции, доклады, комиссии и бумаги-бумаги. "Другое дело экуменизм "молекулярный", научающий христиан самых разных традиций действительно вместе стоять перед всеми трудностями - общими для всех христиан, выдвигаемыми жизнью сегодня повсюду" (288). А после смерти Папы римского он пишет П.Евдокимову: "От западных христиан - всех: и католиков, (и православных тоже), и протестантов только что ушел непрославленный святой п.Иоанн XXIII" (345). Но при том о.Всеволод нисколько не "западник", и естественно, больше его беспокоит свое, то, что происходит дома, беспокоит судьба Церкви в одной отдельно взятой стране. И он всегда выступает как участвующий наблюдатель, у которого есть не только критика, но и свое спокойное мнение насчет: "что делать?".

Размышляя о православии в России, о.Всеволод отнюдь не идеализирует положение, видя предкризисное состояние в нашей церкви, которая - именно деятели церкви - этого не замечает. В частности, он упоминает "неумение "церковного руководства" видеть границу, отделявшую Церковь, как общество, от государства..." (336). Проблема, которая сегодня отнюдь не разрешилась, а только стала еще острее; и надежда о.Всеволода на то, что церковь "навсегда избавится от "казенности" - все еще остается надеждой. Он пишет об "упрямстве тупого консерватизма "ритуальности" (345): "С тем же направлением жизни в Церкви, всюду очень сильным, которое тщится православие наше, то есть Церковь нашу, жизнь нашу во Христе со Христом, подменить "бытом", с ним боремся как умеем, изо всех сил". Или вот его мнение о вере "простых русских людей": "Ты и Твои сверстники, - пишет он Николаю Кречетову, впоследствии священнику, - получат от нас трудное наследие. Правда, и нас винить очень нельзя: этот дух с маленькой буквы, но тоже дышащий идеже хощет, пропитал духовное невежество поминутно крестящихся Поль (Поля - так звали помощницу по хозяйству - М.З.), но ни малейшего представления не имеющих о том, что такое Крест, по какой-то вине не только нашей, но и предшественников наших не далеких и далеких, и очень далеких... Тех, для которых Церковь была совсем не тем, что Она есть" (484). Достойно внимания, что он очень редко обвиняет советскую власть, несмотря на сильный прессинг в 60-е - 70-е годы, - подозреваю, что не по одним только цензурным соображениям.

И при всем при этом: он смотрит оптимистом, с надеждой на чудо, потому что видит не только политическое, социальное и т.д. лицо Церкви, но смотрит глубже. Потому он то "модернист", то суровый "консерватор". Его радуют спонтанные перемены церковной жизни (изменение литургической практики, катехизация готовящихся креститься взрослых). И одновременно он призывает к бережному обращению с традицией:

"...Какой бы "корой" не обросло церковное древо за почти двухтысячелетнее существование, к ней нужно относиться с величайшей осторожностью. И чтобы не нужно было бы снять с нее ничего из мешающего двигаться под ней живым сокам дерева, чтобы на этой "коре" не уродовало бы дерево, нельзя для этого хвататься за первый попавшийся под руки топор... вроде того же Солженицына" (466).

А вот, кстати, сюжет с Солженицыным. Письмо Г.Якунина о.Всеволоду (15 мая 1974): "Отец Всеволод! Хочу признаться: со смешанным чувством понимания Ваших переживаний и предосудительным злорадством прослушал Ваш голос в фальшивом квартете синодального хора, пропевшем анафематизмы "злобному... чуждому Церкви" Солженицыну. У Вас было преимущество перед остальными солистами - Вы пели искренне..." и т.д. (448). В 1972 Солженицын написал обличительное письмо¹ патриарху. О.Всеволод - верится, что достаточно искренне, даже если под нажимом, - дает по этому поводу интервью АПН (то есть для заграницы) с критикой письма Александра Исаевича. После чего на о.Всеволода обрушивается шквал диссидентской ругани. Для диссидентов он - предатель, как и для властей - слишком "не прирученный" священник. А возможно, отец Всеволод просто несколько опережает свое время. Потому что, по его словам, стремится не к оппозиции, но к позиции.

Так, еще в 1939 году он писал, непонятно зачем, Бердяеву:

Глубокоуважаемый Николай Александрович! Не знаю, следует ли и могу ли сесть за это письмо: ни Вы меня не знаете совсем, и я не знаю Вас почти совсем. Все-таки на книжной полке стоят, кажется, все Ваши книги. Однажды в прошлом году написал Вам в связи с каким-то маленьким делом и не удержался, чтобы не сказать какую-то глупость, которой до сих пор стыжусь, хотя и позабыл, в чем она была. Вот и все наши отношения. Вас и Вашу жену знала моя жена и так много теплого и хорошего сохранила о Вас до сих пор, столько унесла от встречи с Вами в мою жизнь. Но ведь это она, не я.

А я - во вражеском Вам стане священник очень консервативного духа, богословствующий, хотя и не публично, а для себя, в шорах такого неинтересного, провинциального школьного направления. И в Ваших писаниях, хотя и есть в них (и даже в той последней статье о Федорове) что-то страшно близкое и свое, столько в них чужого и далекого, из другого стана мысли, из другого стана опыта. И вот все-таки сажусь за это письмо, потому что захлебываюсь горечью и тоской и каким-то страшным внутренним негодованием против всего, что этот, мой стан, делает с Вами, да не только с Вами - с жизнью! (86).

В этом есть красота вне- или надпартийности. Которой резко не хватает нынешнему времени... "У нас самое слово "диалог", как Вы знаете, не любят ни в обществе, ни в Церкви. Но мне лично кажется, что он совершенно необходим" (335).

При поездках заграницу о.Всеволод любит глядеть на землю из окна самолета. А первая московская квартира Шпиллеров была четырехэтажной и почти четырехкомнатной. Она располагалась на колокольне того же Николо-Кузнецкого храма. Вот он пишет жене из Нью-Йорка: "Сейчас я очень хорошо знаю, что мир со всем, что на нем есть, нисколько не больше нашей колокольни <...> Иногда смотреть на мир "со своей колокольни" вовсе не означает ни узости взгляда, ни "провинциализма" (203).

Священник-барин

Аристократизм - качество, вообще говоря, не обязательное для священника. Но тут оно смотрелось и красиво сочеталось со всем остальным. И конечно, било в глаза, поскольку напрочь выветрилось из жизни (точнее - было специально выветрено за годы советской власти).

Он регулярно ездит на море - астма. И стонет в письмах к жене:

"Прошелся по набережной. Сочи очень подчищен, содержится образцово. Но публика! Я просто задыхаюсь в этом стаде, лучше сказать - в этих стадах, шатающихся по асфальту, под разными пальмами, эвкалиптами..."(145). "Каждый раз Сочи на меня производит ужасное впечатление. Это вульгарнейшая толпа - что бы написал, что бы сказал Блок, если бы попал в это месиво или увидел бы его? Вот она законченнейшая, самая "совершенная" пошлость" (157).

Письмо из Кобулети:

"Не купаюсь и наблюдаю жизнь вокруг. Совершенно не понимаю, как в невероятной дикости и нецивилизованности всей жизни, нравов, быта, как во всем этом могло сохраниться <...> самое настоящее благородство характеров (у женщин), осанок, внешности, поведения. В них много скромности, не приниженности, не страха, не забитости зависимого от мужчин положения, а именно скромности. Очень много настоящего такта, внимательности, расположенности к людям... Женщины мало общаются с русскими и не выезжают никуда из Аджарии - они знают только местный язык, даже грузинского многие не знают. М.б., поэтому и сохранили остатки древней своей настоящей культуры, которую мужчины, общающиеся с внешним миром, растеряли, нисколько в этом общении не цивилизовавшись? Но, между прочим, это значит, что мы плохие цивилизаторы, никчемные культуртрегеры..." (165-6).

За границей, в экуменической "толпе", ему культурно уютнее (что бы ни говорили, а западная толпа ближе русскому аристократу). Хотя все главное для него - дома... "Все настоящие ценности, все чем можно по-настоящему жить, чему можно радоваться настоящей радостью - все дома, в прямом смысле, в семье, с Тобой, с Иоанном..." (202). Кстати, поразительный факт: матушка Людмила, жена о.Всеволода, была на "ты" - лишь с одним (!) человеком из внедомашних, и это при большом круге друзей. А муж в письмах пишет ей "Ты" с заглавной буквы. Вообще, письма к жене - отдельная тема, но я не буду ее тут затрагивать - в почтительном молчании перед красотой и силой этих отношений.

И еще о хамстве:

"Гоголь показал - хотя немногие это увидели у Гоголя - что человеческое наше хамство его времени или - в его время, не было порождением общественного порядка и даже нисколько им и не обусловливалось. Оно порождало все дурное в том строе, оно отпечатывалось на общественных формах того, как и всякого другого времени. А в этом хамстве обнаружился один из аспектов метафизического характера народа, целого народа. Вот что страшно. Но ведь это только - один из аспектов, слава Богу!" (355).

И вот, по иронии, опять спотыкаюсь об Гоголя, читая официальное письмо в ОВЦС от 1978: "24 мая утром делегация приехала в Николо-Кузнецкую церковь без предупреждения со стороны отдела внешних сношений, как это бывало обыкновенно прежде. Правда, накануне я предупредил старосту Филиппова, что прибывшие иностранные делегации у нас в храме могут утром быть каждый день в разное время и что храм должен быть в полном порядке. Тоже и территория вокруг храма. Но он для этого не сделал ничего, даже не загородил как-нибудь разрушенного туалета возле самого храма со стороны алтаря, у ворот церковного двора..." (515). Все-таки, конечно, есть в его положении, в этой гоголиане, нечто воистину унизительное. Но только это унижение, на которое о.Всеволод идет, - оно добровольное.

Путь вольной жертвы

Одному западному христианину в 1972 году он пишет:

"...Церковным сознанием нашим вынашивается новая - да, новая - духовность. Во всем христианстве, и то же у нас, для прежней было характерно противоположение духа и плоти. Теперь ни у вас, ни у нас такого противопоставления или отвержения плоти нет. Есть стремление к просветлению плоти - в ее самом широком понимании - изнутри <...> новое отношение к обществу, к труду, к образующимся новым общественным отношениям. Вас это ведет одним путем, нас - другим.

Наш путь - особый путь вольной жертвы. Путь вольного несения на своих плечах, никуда из него не выходя, всех тягот падшего мира, каких бы страданий и слез это ни стоило. В последние четыре-пять десятилетий перед нашей Церковью засиял, как никогда прежде, оставленный всеми христианами пример Той, Вольной Жертвы... Худо ли, хорошо ли, Бог знает, наша Церковь все же следует, хотела бы следовать ему".

Кажется, слово "вольная" - ключевое для жизни настоятеля Николы в Кузнецах. Вольно он пишет даже те "доносы" в ОВЦС; вольно обращается "из другого стана" к Бердяеву. Вольно общается с хамоватыми чиновниками, испуганными архиереями, иностранцами, диссидентами.

Тем он и интересен. Нет, актуальное - оно просто всегда актуально, а штампы, новые и старые: консерватор, либерал, шестидесятник, модернист, фундаменталист, диссидент, человек истеблишмента - при соприкосновении с о.Всеволодом линяют и обнажают свою "модную", временную природу. Настоящее, живое и творческое христианство - это не "культурное наследие", а путь, еще не пройденный, возможно, почти не опробованный, невостребованный, немодный и контркультурный.

И этот путь есть всегда путь творческий. И это творчество, творческая активность наша, если она согласована с волей Божией, всегда творит ценности. Какие ценности? Мы их называем культурными ценностями, культурой. Каждый из нас обязан - и это наш долг перед Богом, наша ответственность за это - творить культурные ценности. Культура в самом широком смысле этого слова - это все, что мы делаем, если только делаем так, как надо делать, согласно Божию замыслу. Это все непременно будут культурные ценности, будь то даже котлета, которую вы готовите на газовой плите, потому что ее можно приготовить так, как если бы это была задача, данная вам Богом, - служение людям с любовью. И тогда это тоже - культурная ценность, потому что вы все сделали так, как надо, с тем чувством и с тем внутренним настроением, как это угодно Богу, хотя вы и были поставлены, казалось бы, на малое дело (из проповеди о.Всеволода Шпиллера).

---

Примечания:

¹ Оцените стиль и тон:

Святейший Владыко! Камнем гробовым давит голову и разламывает грудь еще не домершим православным русским людям - то, о чем это письмо. Все знают, и уже было крикнуто вслух, и опять все молчат обреченно. И на камень еще надо камешек приложить, чтобы дальше не мочь молчать. Меня таким камешком придавило, когда в рождественскую ночь я услышал Ваше послание.
<...>
Далее следует критика - справедливая, по сути, - всяческих недостатков... И вот конец:
Не легче было и при зарождении христианства, однако оно выстояло и расцвело. И указало путь - жертву. Лишенный всяких материальных сил - в жертве всегда одерживает победу. И такое же мученичество, достойное первых веков, приняли многие наши священники и единоверцы на нашей живой памяти. Но тогда - бросали львам, сегодня же можно потерять только благополучие.
В эти дни, коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства и христианский облик?