Re: артгруз

В Тбилиси состоялся фестиваль "Re: артгруз", ответный визит российских деятелей культуры к грузинским деятелям культуры, которые приезжали в Москву прошлым бабьим летом. Волею прихотливицы-судьбы в московской делегации оказался и ваш покорный слуга; причем в выигрышной роли не участника, но гостя: все читали стихи, били в бубен, играли на скрипке, раздевались на сцене, зажигали и тушили огонь, развешивали по стенам фотографии, а в.п.с. только выпивал, кушал и мотал на ус. Перед отъездом один грузин спросил его: что ты напишешь в свой уыклъ? Слуга обещал что-нибудь витиеватое, да.

Вот сидят они, спрашивают нас, когда мы будем их бомбить. Мы спрашиваем, что за чушь, а они говорят: как же. У нас, говорят, есть ущелье, а в нем сидят боевики, а теперь Россия под шумок повлияет на Грузию тяжестью авиации - и уже даже обещала это по телевизору. Мы в ужасе шарим взглядом по голубому небу: пока нэ видатъ, пока нэ лэтятъ. Есть время выпить за то, что мы впервые за много лет имеем общее дело - антиталибскую коалицию. Но важнее, что люди, которые воевали, могут снова дружить: за широким грузинским столом сидит человек, воевавший против грузин в Абхазии. Сидит, кушает, выпивает, нравится мне и грузинам нравится тоже.

Вот на спуске из старого города подходит человек и начинает рассказывать свою судьбу, спрашивает совета, продолжать ли ему образование в таком-то учебном заведении. Минуту назад я спешил куда-то, но уже не спешу, не боюсь опоздать, не отталкиваю атакующего мой прайвэсы, а даю длинный совет, что-то рассказываю о себе, и мы еще вместе долго обсуждаем, как правильно, когда у города есть ландшафт, и в одном месте нужно подняться, зато в другом спуститься. Потом я, щурясь на солнышке, пью долгий утренний стакан кахетинского, налитый из большой бутыли за сумму, соответствующую нашим пяти рублям, и удивляюсь, что местные старики, заглянувшие в лавку за тем же самым, делают затяжную паузу, а потом случайно узнаю, что стакан один и все ждут меня.

Вот московские поэты обсуждают в автобусе, можно ли вечером вставлять в поэтическое чтение слова русского мата. Аргументов против - два: грузины, во-первых, обидятся, во-вторых, могут навешать здюлей. Часть поэтов против мата, часть за, потому что не мыслят себе поэзию без хорошего нашего слова-пендюря. Один хорохорится, что в его выступлении не будет ни одного цензурного слова. По факту на вечере у семи авторов русский мат звучит лишь однажды: поэт, предложившая обойтись без него, имеет в стихе прямо такое выражение "русский мат", лукавая.

Вот московская молодежь, приехавшая в Тбилиси торговать книжками, каких тут не купить, приехавшая причем не по воздуху - на поезде до Владикавказа, оттуда на такси, вот она купается в одежде в мутной Арагви, скачет без седел на диких лошадях, а у монастыря, под которым обнимаются Кура с Арагвой, прыгает по скалам наперегонки с орлом и почему-то не падает в пропасть, и я думаю: как хорошо, когда у людей три ресторана и три книжных магазина.

Вот я просыпаюсь от рева слонов, удивленный, и хозяйка поясняет, что да, слоны-то и есть, и я иду искать зоопарк; утро, он пуст, и служащий играет со слонихой в доброе утро, тягает ее за уши, чешет под брюхом, оно обнимает хоботом его жопу, он залазит на нее сверху и скатывается, как с горки, она прижимает его лбом к решетке, прикидываясь, что хочет раздавить, и так они радуются друг другу долго, полчаса, а я смотрю и думаю: они видят, что я смотрю восхищенно, или так, совсем не для меня?

Вот я сам играю с собакой, чего не делывал давно-давно, ношусь с ней по ночному саду, шлепаю ее по щекам, прыгаю на четвереньки, целую ее и кусаю, и у самого все руки в мелких зубах, - собака, как говорит хозяин, не самая умная, нет-нет да и тяпнет, хотя и не хочет; чего же, думаю, неумная, просто зубы так устроены, и качусь по траве, она седлает меня, я пытаюсь столкнуть ее в бассейн, не успеваю, она крепко хватает меня за ногу, и я уже понимаю, что мне ее не перебегать, тогда я забираюсь на кукую-то лестницу, а собака по лестнице не умеет. И уходит, оскорбленно хвостя хвостом.

Вот кемеровско-калининградский актер-драматург прохаживается в глубине сцены, ожидая сбора публики на свой спектакль, и меня сразу вставляет, уже сейчас: как он там ходит-ждет, как прекрасное жывотное. Он полтора часа рассказывает о том, что Джоконда на открытке хороша, а в Лувре не очень, и еще о том, что машинисты поездов всю жызнь фыр-фыр между двумя станциями, и я умираю от счастья, что вижу его, и думаю одну крайне тривиальную, но неизбежную мысль: в Маскве, вах, год хотэл на нэго сходыт, но до Трубной площади труднее доехать, чем до Королевского театра.

Вот в интернет-кафе... Да, в Тбилиси много интернет-кафе, пунктов xerox, весов с весовщиками и парикмахерских. Еще western union'ов, из чего следует, что диаспора помнит о родине. В интернет-кафе я сунулся было, но на пороге безумно захотел спать. Лег в ближайшем скверике под скульптуру и прекрасно спал час под теплым солнышком, почему-то не пугаясь, что кто-то нарушит мой сон. Никто и не нарушил.

Вот на Черепашьем озере ночную мглу разрывают фейерверки и огнеметы: это петербургские художники приплыли на водных велосипедах и бесят темноту прекрасной огнеписью. И даже жгут экран с видеопроекцией, на которой тоже: огонь. Потом я подхожу к бочке с керосином, чтобы отщипнуть на память кусочек фитиля, и пока отщипываю, впускаю в себя Божественные пары, и нужно некоторое усилие поэтического корпуса, чтобы оттащить меня от бочки, ибо голова уже круглая и полна разноцветных птючей.

Вот в день похорон великого футболиста улицы полны милицейских, и один из нас, пытаясь сфотографировать на улице невинную вывеску, подвергается мгновенной атаке: нэльза. Почему? Нэльза!

Вот я покупаю деревянный крест на ниточке в древнем монастыре. Кусты-деревья у старых стен увешаны разноцветными тряпочками: нужно повязать свою и загадать желание. Желания у меня всегда есть, тряпочки нет с собой: ни носового платка, ни от одежды ничего оторвать не удается. Я в досаде, но, уходя, вспоминаю про крест: он же на ниточке, на веревочке, а ниточка-веревочка - есть несомненный род тряпочки. И мой крест остается покачиваться - привет-привет - в ветвях чудо-дерева.

Вот стройный человек в белой рубашке объясняет, почему в его огромном дворе нет искусства: потому что он был уже скульптором. Он был умным скульптором: хорошо изучил расценки. Никогда не рисовал человека в полфигуры. Маршала, принимающего на Красной парад победы, снял с коня, потому что конь большой, много места занимает, а стоит копейки. Вместо коня влезло несколько солдат по несколько сотен рублей каждый. Мне обидно за коня, я говорю: как же конь? Вах, мнэ тоже жалко. Но столько мэста занимаэт! А теперь он больше не скульптор, и в саду у него - просто тишина, прохлада и сень.

Вот в дорогом клубе с шоу-балетом и публикой в золоте, в клубе, перед входом в который нарисован перечеркнутый пистолет, "а то бываэт", играет чувашско-московский ансамбль с цифрами; музыканты переживают - не оценят, застрелят; руководитель успокаивает их, что музыкантов, как правило, не стреляют; но они играют с таким драйвом, что грузины в восторге, и мне хочется танцевать, и я бегу на подтанцовку к чувашским москвичам, падаю перед сценой, встаю... А вот про танцы не хочу я писать, не хочу, потому что танцы интересно только танцевать.