• Венецьянская бьеннале: у нас как всегда
• Рассказы Набокова в переводах Барабтарло и Чекалова
• Венецьянский фестиваль: Вероника Хлебникова о фильме Милчо Манчевского The Dust

Привет. ВПС вернулся с пляжа и ГТО. По традиции, согласно которой литературные мои новости - вопреки титлу "Круга чтения", но зато изредка - чередуются с художественными, расскажу вам о 49-й Веницианской бьеннале (так, а не "биеннале": по той неожиданной для меня самого причине, что вордовая проверялка вариант с "ь" считает правильным), которая была от пляжа недалеко и на которую в течение двух отпускных недель я несколько раз отрывался от солнца.

Хорошая бья: кажется, не хуже (или немногим хуже) той, о которой я рассказывал в РЖ два года назад (по этой ссылке стоит сходить еще и затем, что там описана структура мероприятия, минимальное представление о которой я атрибутирую читателю ниженаписанного), и лучше тех, о которых я не рассказывал (в Сети) назад, соответственно, лет 4 и 6. Это - об общем качестве работ, о материи призрачной, концептуализации стремающейся. Дальше - о более конвенциональных вещах.

Тенденции

1. Изменилось "о чем". В центре внимания - простое человеческое. Не дискурсы, не позиционирования, а смерть-жызнь-любовь, еда-быт-сон. Очень много людей, застигнутых рисующим, лепящим, снимающим художником среди лютого повседневья. Символ - открывающая арсенальную экспозицию восковая скульптура сидящего мальчика в 11 натуральных величин, реалистическая до жути. Или - обилие финских участников ("простое человеческое" - финский такой эффект). Или - щедрость социальной проблематики (вплоть до чернобыльской фотоколлекции). Или обои корейского образца, испещренные сотней тысяч минипортретов такого же числа корейцев: суп варился четыре года. Разное можно назначить символом. Важно, что есть символом чего назначать. Подозрительный актуальный арт повернулся "лицом к человеку". Новая типа искренность. Того требовала тема слета - "Плато человечества"; но темы участники гуманитарных форумов всегда придерживаются постольку, поскольку с ней согласна их психосоматика. Так что - свалим человечность на рубеж тысячелетий: тезис безупречный.

2. Стало еще больше технологий: видео, в основном.

3. Совсем уж победила тема "тотальной инсталляции": если 6 лет назад, при прекрасном знакомстве с самим термином "инсталляция", выставляли все же больше "искусство" (то есть некий "хороший" продукт, который хочется показать хорошим людям, пусть это искусство и бесконечно далеко от станковой живописи), то 2 года назад явственно победило желание эффектно и эффективно организовать подведомственное пространство. Не разместить искусство на фрагменте Земного Шара, а сам этот фрагмент сделать произведением. В Венеции-2001 тенденция сия крепка, что фаллос Зевеса. В этом желании люди ухитряются преодолеть тяжкие национальные барьеры. Чехия с Словакией, вопреки прошлому разу и геополитической реалии, не стали рубить Чехословацкий павильон пополам, а создали единую экспозицию. Так же поступили страны Нордического павильона (шведы, финны, норвежцы). Шестеро амбициозных украинцев (Савадов, Тистол, Соломко...) ограничились общей диарамой (у них, правда, места особо не было, но все же). И это продолжает нравиться: когда принцип осуществлен красиво, ты и впрямь оказываешься в "другом мире", в "иной реальности", что, кажется, является классической задачей искусства. Задачей, которую, скажем, картина может выполнять только метафорически, а инсталляция - буквально.

Проблемы. Ясно, что каждая из трех тенденций беременна вполне прозрачной проблемой.

1. Про человечность. Нет нужды размусоливать, насколько легко на пути "лицом к человеку" гигнуться в пошлость, в декламацию, в сюсю-реализм. Да и рано еще размусоливать, подождем.

2. Про технологии: доступность видео убивает критичность по отношению к его использованию, и многие граждане под видом видеоинсталляций предлагают музыкальные клипы или лирические зарисовки в духе вгиковских курсовых.

3. Про организацию пространств. Да, когда после жестокого техно внутренностей австрийского, например, павильона вдруг вываливаешься в заднюю дверь на его задворки, где устроено натуральное болотце с лягушками и атмосфера старой дачи, это вставляет по самые уши. Но "пространство как произведение" - слишком легкий рецепт решения проблемы "нету денег" или "нечего сказать". Огромный польский павильон обошелся изящно раскрашенным полом: ну, пусть это называется словом "остроумно". Помянутые выше чехословаки воспроизвели один к одному дом среднего (выше среднего) горожанина, но таких "тотальных" жылищ я видел десятки (в том числе - одно гениальное в исполнении Пипилотти Рист) и вполне ими пресытился на третьей. Да и германцы, получившие главный приз за национальный павильон... Хороший павильон: большая мандула (нацистская серьезная такая архитектура) превращена в заброшенный дом. Чтобы весь облазить, надо протискиваться меж узких стеночек, проползать на коленках под низкими потолками. Оно неплохо в качестве физкультуры, но как-то идеологически тупиково, а кроме того - откровенно достал строительный мусор как основная краска контемпорери-искусства.

Русский павильон

Уезжая на Адриатику, я распечатал из сети интернет доступное кол-во отечественной журналистики про бьеннале: очень немногое, кстати. Общий тон разговора о русской экспозиции: художники не подвели, а концептуального решения нет. Оставаясь в рамках этого тезиса, я его чуть-чуть модифицирую.

"Художники не подвели". Наверное, не подвели. На первом этаже классик соц-арта нью-йоркец Леонид Соков представил разномастные копии самых известных скульптур прошлого века: Дюшан, Мухина, Уорхол, Калдер, Татлин, Олденбург, утюг с гвоздями, автора которого я не помню, и пр.: ну, нормально. Хорошо даже. Сергей Шутов в центральном зале второго этаже выставил многия механизмы, одетые в черные балдахины, и все это движется в ритме молитвы, и, в общем, реально вставляет. Ольга Чернышова поместила в лайт-боксы изображения дам в роскошных шубах, застигнутых в московском метро. Критиковать это сочинение я не стану из естественной симпатии к Чернышовой и начинающему куратору Кате Деготь, но предположу, что благожелательный тон всей нашей прессы в адрес проекта связан именно с естественной симпатией к Чернышовой и Деготь, и более особо ни с чем.

"Концептуального решения нет". Плохо, но меня больше - в соответствии с пунктом 3. - раздражает совершенно неадекватное отсутствие пространственного решения. Ну - и так раз за разом, форум за форумом! - полное отсутствие воли к игре со вполне богатыми стереометрическими возможностями павильона, такая как бы даже принципиальная неадекватность. Но и это полбеды на фоне беды настоящей: 100-% отстойное экспозиционное решение всех трех без исключения проектов. Фигурки Сокова вращаются в уродливой витрине, неуклюже проецируясь на стены, так, что плохо видно и в витрине, и на стенах, а пол павильона покрывает линолеум цвета линолеума из бюджетной поликлиники, только качеством раз в сорок хуже: на вернисаже (в июне) он, может, и лежал лапушкой, а к концу августа взбугрился и истерся до позорных дыр. Фигуры Шутова совершенно погублены полным отсутствием света: то есть света много - с балкона, выходящего на лагуну; лагуна хорошая, и свет из нее хороший, благодаря чему видно, насколько вообще освещение не продумано и как беспомощно фигуры не связаны с объемом помещения. И, наконец, лайт-боксы Чернышовой. Лайт-, понимаете, боксы из витрины магазина "Рыба". На всей выставке я не увидел ни одного больше лайт-бокса. Это не значит, что их там нет. Может, и есть еще один в павильоне Кипра (куда я, грешен, не добрался).

Главная причина отстоя, конечно, в элементарном отсутствии денег, чего уж. Но пресса (эта и эта) утверждает, что серьезная вина в очередном межеумочном результате лежит на кураторе-комиссаре Л.Бажанове, директоре ГЦСИ, и хотя я допускаю, что в этой критике есть и мотивы мафиозные (борьба за влияние, то есть), но вообще, конечно, дела так не делаются.

Кабаков и Кулик

Два этих выходца с Украины сегодня манифестируют наше подлинное: жывой классик с просторов бывшего СССР и почти-классик, самый востребованный на интернациональной сцене жытель текущей России. Оба не слишком порадовали вашего покорного слугу. Кабаков представил очередную гору строительного мусора с куском поезда и бегущей строкой "В будущее возьмут не всех"; оно, конечно, не всех, и в этом смысле символично размещение работы Кабакова в самой жопе Арсенала, где традиционно располагаются громадные шедевры на основе строительного мусора: в красный угол их уже не хочется, но и без них типа нельзя. У Кулика (поделившего с черногорским парнем павильон Югославии) работы (4 штуки) похитрее и посовременнее. Отдельно сфотаны пейзажи, отдельно звери (орел там, горилла), отдельно люди, вмонтированные в пейзаж и гориллу; предполагается, что публика отражается поверх всего этого монтажа и как бы встраивается внутрь. Но то ли слишком мало точек, с которых отражение публики в стекле похоже на попадание внутрь, то ли просто слишком наворочена идея, то ли мешают вертикальные рейки, разделяющие (вернее, соединяющие) большое фото: что-то у меня не сработало. Вот в нордическом павильоне, когда нужно было отражаться в элементарных экранах, меняющих степень прозрачности, - сработало. Екнуло сердечко. А Куликовское пространство уже забито лютой толпой: некуда там было екать.

Главная проблема

На бьеннале стало больше общепита. Нет, главная проблема не в этом, но это рассуждение по теме: пищеблоков и сейчас аскетическое кол-во, но при этом вдвое больше, чем раньше. И что? А то, что относясь к бьеннале как к парку искусств, я - болельщик жанра! - пережываю за продолжительность пребывания человека на территории Жардини. В том числе - и своего пребывания. О перерывах между искусством я пережываю: вот потанцевал я в павильоне Израиля и моему естеству нужен некий пробел перед танцем в Испанском (обе страны на русское И представили прекрасные глубокие пространства, которым я обреченно и доверчиво отдавал свое тело и психику). Внешних развлечений в этом парке не положено - искусство само интерактивно, как может (венгры, скажем, предлагают поупражняться на тренажерах; в одном из пространств павильона Италии можно поиграть в Тома Сойера, покрасить черным или белым стену, и пр.), но все равно ощущается некий недостаток инфраструктуры. Хоть бы интернет-кафе предусмотрели...

Мысль до сих пор неясна. Вот она: обостряю. Хорошая видеоинсталляция требует часовни. Часа, пятнадцати минут, двух часов диалога, интенсивного переживания наедине, дремы на скамеечке, тяжелого дыхания на полу, погружения, отдачи, религиозного транса.

Именно так: лучшие образцы контемпорери бреда религиозны - ну, пусть медитативны или психоделичны; и предполагают растворение зрителя, слияние лун, катарсис-экстаз. Средний зритель тратит на бьеннале один (максимум два) дня, но даже если у тебя есть неделя, даже если есть две, то ритм выставки - это ритм выставки, а не Храма. А потенциально инсталляции Хилла или Виолы - именно Храма атрибут. Шедевр, замедляющий кровь, внутреннее твое время, и требующий замедления внешнего.

Главная проблема вот в чем: актуальное искусство мало интегрировано в социальные пространства. Простейшие поставляжи сжываются с городскими улицами, и это прекрасно, но сложные работы должны сжываться с моллами, с банками, с кинотеатрами, с ресторанами и прочими ДК. Как там поет новая Zemfira - на вокзалах, на автовокзалах, на речных вокзалах... Ожыдая в аэротическом порту припаздывающего лайнера Стамбул-Белград, я хочу иметь возможность зайти на полчаса в темную комнату и остаться наедине с шедевром Наумана и с гудением своей крови. Гуляя по Москве или Хельсинки, я хочу встречать павильоны для приятия порции хорошей видеоинсталляции. Вот чего нет. То есть, не совсем нет (упомянутый Виола таки инсталлируется в церквях Америки и Испании; чудо Венеции состоит, в частности, в том, что пара десятков нацэкспозиций раскидано по городу, в церквях и палаццо, и поскольку вход в эти брызги бьеннале бесплатен, постольку там высок процент зрителя случайного, реально охуевающего от невиданного типа зрелища), но нет почти.

А у нас нет совсем. Видеоинсталляции, сочетающие актуальность и мировой уровень, едва не впервые попали в Маскву в этом году, на Арт-Манеж, а когда они появятся в постоянных экспозициях музеев, а тем паче в общественных пространствах - и загадывать не приходится.

Если и есть надежда, то на Церетели З.К., у которого есть деньги. Я ведь, кажется, не писал в Уиклях, какое неплохое впечатление произвел на меня церетелиевский музей совр. иск-ва на Петровке, куда я нынешним летом удосужился попасть впервые? Нет, не писал в Уиклях - и вообще нигде не писал. Так вот, пишу: сходите непременно. Экспозиция бестолковая, но вполне содержательная...

Переливания

Вообще, путевые заметки зудит продолжить. В Венеции и вокруг именно на переломе августа-сентября каскад событий: Историческая регата, финал чемпионата по пляжному волейболу (Езоло), кинофестиваль (Лидо), приуроченная к кинофестивалю выставка скульптур и инсталляций... Но новости у нас все же литературные, так что не станем, как тут некоторые нам подбрасывают, перегибать. Чуть ниже читайте текст Вероники Хлебниковой об открывавшем киноВенецию фильме про даст, а я - чуть-чуть о лит-ре. На пляже таки было прочитано немало книжек. Например.

Владимир Набоков. Со дна коробки. Перевод Д.Чекалова. "Независимая газета", 2001

Владимир Набоков. Быль и Убыль. Перевод Г.Барабтарло. "Амфора", 2001

Коли уж вышли книжки одновременно, есть, думаю, смысл сравнить "переливания" (набоковское слово, означающее перевод). Издания полемичны даже по составу: если у Чекалова просто 9 известных англоязычных рассказов ВВ, то Барабтарло добавил еще два текста, написанных гением по-французски и им же самолично переведенных на русский + три русскоязычных рассказа (логика в том, что их английские версии входили в соответствующие нерусские сборники ВВ). Смешнее полемика такая: "Амфора" вынесла на задник популярную цитату из Брайана Бойда (про чашку и сервиз: дескать, все знают, что этот престидижитатор может работать шестью предметами, а он куролесит одним), а Чекалов поминает ее в предисловии как образец вопиющей поверхности. Барабтарло, со своей стороны, в предисловии мажет какашками тех русских деятелей, которые жывут за счет изданий доконвенционных (1973) переводов: дескать, безнравственно жыровать по паскудному коммунистическому рецепту (сам Барабтарло, американский жытель, получил благословение Семьи, а над отдельными текстами сидел вместе с Верой Евсеевной, вдовой писателя). Чекалов, по Барабтарло, и есть такой деятель; но втройне весело, что сама-то "Амфора" больше половины книг гребет из доконвенционных сусеков...

Но все это суета. Несуета - литература. Начал я с рассказа "Условные знаки" ("Знаки и символы" у Чекалова), который не далее как за две недели до пляжа прочел на Дворцовой площади г. Петербурга, поимев сильное впечатление. Удвою-ка, думаю. Фиг. Сразу стало ясно, что читать нужно одну из книг.

Барабтарло. "В четвертый раз за столько же лет перед ними стоял вопрос, что можно подарить на рождение юноше с неизлечимо поврежденным рассудком. У него не было желаний. Человеческими руками сделанные предметы казались ему или гудящими ульями одному ему понятного зла, или принадлежали к тем грубым удобствам жызни, для которых не было места в его абстрактном мире".

Чекалов. "В четвертый раз за четыре года они столкнулись с проблемой: что подарить на день рождения молодому человеку с неизлечимо поврежденным рассудком? У него не было желаний. Изделия человеческих рук представлялись ему либо средоточием зла, обусловленным вредоносной активностью, различимой лишь им одним, либо вульгарным удобством, которым он не мог воспользоваться в своем абстрактном мире".

Сравните выделенные места, послушайте ритм, и вы легко поймете, почему я предпочел Барабтарло, который, к тому же, удивил меня милым безумием, выраженным и в грамматике (безконечность, разсвет, фiалка), и в синтаксисе (так-ли). Первый-второй дни чтения, впрочем, я еще лазал для прикола в Чекалова, каждый раз убеждаясь, что его версии заинтересовавших меня фраз, в семи из восьми случаев, скучнее-грубее (разве что стихи "забытого поэта" Перова в издании НГ вышли лучше), а на третий день приговорил его томиться в гостинице.

Но что занятно: не шибко шибкое впечатление произвел на меня сам Набоков. Сказано, конечно, резко, нечестно: строка гения, поддержанное в версии Барабтарло если не конгениальностью, то благородной сдержанностью и чувством меры переводчика, радовала и качала не хуже морской волны. Но кой-чего вашему покорному все-таки не хватило: историй. Ценя в Набокове не только лишь праздник слога, но и американские горки историй (клубково ли запутанных, как в "Подлинной жызни Себастьяна Найта", ошеломляюще ли двухходовых, как в ранних рассказах), именно новеллистичности, лакомого сюжета, виртуозной сцепки событий я здесь и не обнаружил. Из 14-ти рассказов, представленных в книжке "Амфоры", сюжетом держатся два ("Условные знаки" да "Пильграм", хранящий как раз еще далекое тепло ранних рассказов: он написан в 30-м), максимум три (добавим достоевский казус из "Забытого поэта"). Остальное - очерки, этюды... Дымок разочарования, зевок песочной скуки.

Вот случай, когда критик может быть честен перед самим собой: мое ожидание сюжетности связано не с представлением, будто бы она - Фелица литературы, а с текущими обстоятельствами ума и тела (автор, во-первых, считает, что сегодня русской лит-ре нужен опыт жанровости; во-вторых, сам завязан ныне в одном литпроекте, требующем строгости сюжетов). Однако к мнению, фундированному такими обстоятельствами, есть смысл прислушаться, ибо обстоятельства надуты отнюдь не адриатическими ветрами.

Прах одураченных флэшбэков

И обещанная Вероника напоследок:

58 Венецианский кинофестиваль открыла картина режиссера Милчо Манчевского, родом из македонского Скопле, "The Dust" - скорее "Прах", чем "Пыль". На церемонии открытия Манчевский сказал, что Венеция для него - дом родной, а дома завсегда хорошо, и разве это не лучшая причина, чтобы быть здесь. В 1994 году именно Манчевскому достался Золотой Лев Святого Марка за дебютную притчу "Перед дождем".

Пережиток - что опенок, до большого гриба не созрел, но по мелкости своей преуспел количеством, или, как в отечественной традиции: до размера катастрофы не вымахал, но кое-где, у нас порой - и непременно с негативным оттенком... Так вот, пережитки Милчо Манчевского - не у нас, их история растянута лет на сто, и они не вполне интимны, как некоторые из опят. От истории негритянского вора, зашедшего в чужую квартиру по бакс и с полфунта ветчины, а получившего золото предков и неразменные пиастры дружбы, далеких голосов, забытых жизней, отшелушивается пыльная охра батальных пейзажей вековой давности, и запекшееся, липкое отслаивается из-под ногтей. Старушка-огневушка наводит на темного чужака пушку, то есть луч проекционного света, и рассказывается ей, и упивается она, посвящая, оглоушивая семейным эпосом и не зная пощады. Так однажды в балканские перипетии прошлого века вторгнутся звуки рэпперской музыки, просто история о братьях-баунтихантерах стала чьей-то еще историей, вдруг близкой к черному телу, заскребшейся под несентиментальные ребра. И не потому, что рассказ-быль стоит чернокожему молодцу юшки под носом и переломанных пальцев, а потому, что смешное трюкачество Милчо Манчевского - это почти вудиалленовские приемы, как в "Деконструкции Гарри" или в других его фильмах, сложившихся в манхэттенскую эпопею, сугубо кинематографическая игра, где флэшбэку выкручивают нос и охотники за головами вдруг смыкаются в рубке под жареный рэп, который доносится с нью-йоркской улицы девяностых. Движимое монументальными флэшбэками повествование само становится стройкой, где наметывается на живую нитку частная, интимная космогония одной единственной негритянской души.

Итак двое братьев, Илайя и Люк, стрелки и наездники Дальнего Запада, растворяются в новой эпохе, прытко на предшественницу лезущей. Тихому Илайе достается любовь женщины, головорезу Люку - отплывающий пароход, блюющий за борт доктор Фройд, пасленовые Балканы, кинжальная, ярая участь сопротивленца и месиво из враждующих турок и македонцев, неверных и христиан, вспоротых животов и беременных красавиц - зрелище, впрочем, повсюду одинаковое и Люку привычное. Люк-одиночка, пожелавший жены брата своего и не жалеющий ближнего, жестокий Люк в ковбойской шляпе и с кольтом, едва намеченным блеском между пальцами, этот Люк, несомненно, анахронизм. "В тот день, когда тебе доведется увидеть аэроплан, считай, ты мертвец!" - смеется в усы турка в просвещенном генеральском чине, смеется генералова феска, и содрогается от смеха вся его рать... Смеются над Люком-пережитком, за годы одиночества переставшим разбирать, где сон, где явь, и бесконечно отвлекшимся от своего географического Макондо. Пережитки хороши для частной жизни потомков. Старуха в трущобе, в госпитале, при смерти, - все возвращается к истории о двух братьях. В добрый час посетил ее вор, привыкший к золотым кирпичам Манхэтенна, подпирающим закатное небо, и к скорой нью-йоркской жизни. Такой не хватит ни на припев, ни на полмили. Тут же - баллада из уст в уста на сто годов, на сто душ, на не сосчитать сколько затерявшихся во времени жизней.