Филфак как таковой

На первом курсе, как известно, лекции почти все пропедевтические. Читал про русский фольклор Чичеров. "История СССР" начиналась княжествами.

Стала искать по факультету, где советская литература.

Спецкурс по современной советской литературе для 5-го курса вела Тамара Казимировна Трифонова. Рассказывать про нее ничего не буду: кто читал хоть одну ее статью от 1930-х до 1950-х - тот сразу все поймет, кто не читал - тот никогда уже, к счастью, не прочтет, и понимать про это ему не надо. Это было, между прочим, из лучшего, что могло предложить тогдашнее, дооттепельное советское литературоведение насчет советской литературы.

Нет, все-таки не могу обнести современного читателя нашей чаркой, выпитой до дна, и открою наугад брошюру Тамары Казимировны "Советская литература 30-х годов", изданную упоминавшимся уже обществом "Знание" под грифом "Народный университет культуры" - не в наши университетские годы, а в 1962-м, - 6 лет спустя после доклада Хрущева на ХХ съезде о сталинщине, в год печатания "Одного дня Ивана Денисовича", в тот как раз год, когда, заглянув за высокий забор где-то в захолустном углу Преображенки, Чудаков увидел потрясающее зрелище и поднял меня над забором, чтобы и я увидела: там стояли сотни бюстов и поясных гипсовых изображений Сталина (казалось в первый миг, что он стоит на коленях), снятых отовсюду (в течение как раз последнего года - после постановления ХХII съезда той же партии, происшедшего в 1961-м году, - о выносе трупа из Мавзолея и сносе памятников) и свезенных за этот высокий забор....

Вот она передо мной, эта скромная брошюра, хоть и утратившая за пронесшиеся годы свою обложку. "Тридцатые годы - это период высокого идейного единства и растущей художественной зрелости советской литературы. ... Именно литература тридцатых служит одним из главных объектов для враждебных выступлений: своим идейным единством и художественной зрелостью литература этих лет противостоит и эстетским теориям "чистого искусства", и всякого рода антимарксистским и тем более - антисоветским концепциям. Выступающая единым фронтом, активно участвующая ... Однако ... следует со всей определенностью сказать и о тех трудностях и противоречиях... Именно во второй половине десятилетия стал усиливаться культ личности И.В.Сталина... Порожденные культом личности парадность и безудержные восхваления успехов приводили к тому, что и в печати, и художественной литературе обходились трудности, противоречия и недостатки, имеющиеся в действительности. Это сказалось в ряде произведений..."

Яду мне, яду!..

Или по первоисточнику - по тому, кого числил Булгаков своим учителем: В дорогу! в дорогу! прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее трескотней и бубенчиками!..

Сидели на ее спецкурсе в основном пятикурсники и аспиранты первого года - Лакшин, Игорь Виноградов (понимайте, таким образом, что и им, будущим новомирским критикам, слушать больше было некого - впрочем, они в немалой степени с наклонением ума Трифоновой тогда, в 1954-м, думаю, совпадали), почему-то главным образом мужчины; с младших курсов была одна я.

Продолжала читать толстые журналы вперемежку с "зарубежкой", только теперь записывала названия и впечатления в тетрадку. Первым оказался Золя, "Карьера Ругонов" (поставлена даже дата чтения - "20.10.54"), а затем "Повесть о первой любви" Н.Атарова в #10-11 "Знамени" с множеством выписанных из нее цитат, начиная со нижеследующей (прости, читатель! Только одну!): "Все было в первый раз! Никогда в жизни не было такого чувства беспокойного ожидания. Чего?.. Зачем?.. Никогда еще не озаряли его так своим смыслом случайно прочитанные книги". И моя ремарка - "Очень верное наблюдение!"

Потом шли "В родном городе" В.Некрасова (в одном из героев, формулировала я, "очень ярко выражена та внутренняя честность советских людей, которая всегда (подчеркнуто) рано или поздно приводит к правильным решениям"), "В переулке за Арбатом" Антокольского, "Крылья" Корнейчука ("Плохая пьеса. Вероятнее всего, в такой короткой пьесе нельзя разрешить такие важные вопросы"), "Журбины" Кочетова...

"Зеленый луч" Л.Соболева ("Октябрь", 1954,## 11,12) - исписано 5 страниц цитатами и похвалами. Под "Русский лес" Леонова пошло и вовсе 12 страниц, и он же был выбран мной для курсовой работы по общему языкознанию - про какую-то (уже не помню, какую) лексику романа.

В следующем семестре тетрадка пополнилась повестями 1955-го года - Е.Ржевской "На новом месте" ("Октябрь", # 2; "Немногословие. Большая выпуклость. Осязаемость, образность описаний"), "Сирота" Н.Дубова ("Новый мир", # 4).

"Екатерина Воронина" А.Рыбакова ("Новый мир", ## 1-4; "Все ее разговоры с Ледневым - сплошные длинноты и мертвечина. ... Пейзаж, речь - это все еще неплохо; но там, где автор начинает передавать мысли героев, - полная беспомощность..."), "Подледный лов" Ю.Нагибина ("Знамя", # 5; "Замечательно. Много "человечности" и юмора"), "Ошибка профессора Орочева" Г.Гора ("Звезда", # 5; "Очень важная, острая и интересно раскрытая тема. Большое воспитательное значение").

Но шла уже и выписка из заметочки "В помощь критикам" Николая Носова из "Огонька" (1955, # 19) - такой, видимо, словарик: "Бесконфликтность - теория. Особенность этой теории заключается в том, что она всегда пресловутая". Так что просветы появлялись - надо было только их различить.

В Коммунистической аудитории (недавно зашла в нее - чуть не упала: какие-то мерзавцы уничтожили амфитеатр с деревянными полукружьями отполированных нашими телами скамей - на самой верхней всегда досыпали невидимые миру сотоварищи - и узких пюпитров; теперь она до головокруженья плоская, зато - Богословская) легко взбегал на кафедру изящный Р.А.Будагов с ослепительно-белым воротничком, заканчивавший каждую лекцию по "Введению в языкознание" коронной фразой:

- Этот вопрос, как и всякий вопрос в языкознании, очень прост и в то же время - очень сложен.

За красноречие мы награждали его аплодисментами.

Воспользоваться плодами его ума никогда впоследствии как-то не пришлось. Была, правда, у него статья про язык Ильфа-Петрова, но тоже не насыщающая.

Правду так правду - мое отчаяние после четверки по древнерусской, схваченной в первую же (зимнюю) сессию, было так глубоко (поступить в университет - и не учиться на отлично? Да и моя повышенная стипендия в нашем доме была очень и очень нелишней - к тому же первые две папа разрешил мне не вносить в общий котел, и я купила на них велосипед "Турист", о котором давно мечтала), что моя мама, не выдержав, пошла в деканат! - Зачем? - спросите вы изумленно, и будете совершенно правы. Она просила в виде исключения разрешить мне пересдачу с четверки. Слыхивали ли вы что-либо подобное? О таком и на факультете, натурально, не слыхивали. Пересдавали двойки, иногда тройки. Не знаю уж, какие слова нашла моя мама, чтоб растопить нашего куратора Марию Трофимовну, - она никогда мне не рассказывала, только загадочно улыбалась: "Чего не сделаешь для своего ребенка!" Сказала только: "Иди, сдавай".

Зато много-много лет спустя, а точнее - сравнительно недавно, принимая экзамен по литературе советского времени в Литературном институте, я поставила четверку Вадиму Степанцову, уже тогда широко известному в узких кругах, и увидела, как он побледнел - не метафорически, а буквально. Сокурсники же дружно ахнули - и пояснили мне, что Степанцов отродясь не получал четверок. На что было им сказано, что лично я допускаю и уважаю пересдачу с любой отметки, в том числе и с четверки. И через несколько дней Степанцов получил искомую.

Но вернемся на филфак середины 50-х.

Молчаливый, с каким-то трагически-темным и почти неправдоподобно старым лицом, добрейший, а может быть, навсегда разочарованный в этом странном млекопитающем - советском студенте - семидесятилетний Вячеслав Федорович Ржига, преподававший древнерусскую литературу еще в 1914 году на Высших женских курсах и навидавшийся за 40 лет женских фокусов за экзаменационным столом, спрашивал на пересдаче мало, формально и поставил пятерку (если барышне она зачем-то так нужна). Древнерусскую литературу я на пятерку не знала, и сейчас не знаю.

Я представления не имела о том, что молчаливый профессор жил под грузом еще не снятого приговора, который получил по "делу славистов" (или - официально - "Российской национальной партии") 29 марта 1934 года. До этого он был подвергнут в течение полутора месяцев допросам на Лубянке, вместе с выдающимися лингвистами Н.Н.Дурново (с которого все и началось) и А.М.Селищевым, а также со многими другими. (Изучая учебник старославянского языка Селищева, мы точно так же знать не знали о том, что автор просидел три года в Карлаге, а затем, прожив несколько лет в Москве в страшном напряжении, под постоянной угрозой высылки, умер в 1942-м 56-ти лет от скоротечного рака, не дождавшись никакого оправдания. После того как Сталин выступил против марризма, Селищев был посмертно признан - вот почему мы его теперь изучали.) Ржига был отправлен в Свирьлаг, пробыл там недолго - лагерь заменили ссылкой, - но, видимо, ему хватило. Через несколько лет после описываемых событий моей личной жизни, в 1960 году, он умер, не дождавшись так называемой реабилитации.

Ничего этого в первые два мои университетских года студенты не знали; но знали - более или менее - профессора. И незримые тени этих судеб метались по узким коридорам факультета. Это и был воздух времени.

Моя погоня за пятерками заставила меня устыдиться себя в том году еще раз (но уже последний! Четверку по диалектологии на следующей, кажется, сессии я перенесла уже легко; сам-то предмет мне очень нравился, да времени не хватало на то, чтоб углубиться; поезд пятилетнего - одного на всю жизнь! - высшего образования мчался, набирая скорость). Я писала курсовую по общему языкознанию у Владилены Павловны Мурат, которая и вела с нами занятия. Умница и явно благородная душа, она осталась не очень-то довольна моей работой (несмотря на большое количество добросовестно выписанных карточек, я не допоняла, думаю, чего-то принципиального, но уже не помню, чего). И вот, выслушав ее умные объяснения, я начала лепетать что-то вопрошающее, но не по делу (как, видимо, она почему-то от меня ожидала), а вокруг да около - мол, насколько все это повлияет... Глядя на меня прямо и обескураживающе, она сказала:

- Вы хотите узнать, поставлю ли я вам "отлично"? Да, поставлю.

Вот такие были дела.

Но хватит о грустном; ждали меня и минуты озарений, и ложились они на крайне благоприятную почву: не все же в моей тогдашней душе угасло насовсем - были участочки, ожидавшие благодетельного дождя.

На той же первой сессии мы сдавали фольклор Петру Дмитриевичу Ухову (которого до экзамена не видели и не знали). Я сидела, готовилась к ответу. Нина Белева, староста группы и отличница, бойко начала рассказ об ошибках А.Н.Веселовского.

Вдруг Ухов прервал ее:

- Вы читали Веселовского?

Белева смешалась:

- Нет, но в программе у нас не...

Ухов прервал ее снова:

- Садитесь! Три!

Заявляю и свидетельствую - раздался сухой треск: это незримая пелена разорвалась перед моими очами. Раз и навсегда я поняла в эту минуту нечто важнейшее - для жизнеповедения в советском именно времени. Что - всем понятно без объяснений.

Через несколько лет Ухов умер - безвременно, 48-ми лет. Рассказывали, что он уже плохо себя чувствовал, а жена все погоняла его, чтоб защищал докторскую, - он ехал на дачу, она совала ему папку с материалами под мышку. Помню, как на меня этот рассказ тоже сильно подействовал - каким-то он был тоже поучительным.

В 1972-м году я рада была прочесть в КЛЭ маленькую биографическую заметку о нем Эрны Васильевны Померанцевой: "...До 1945 года был инженером-электриком... Отыскал св. 2000 текстов из собрания П.В.Киреевского. Вел педагогическую работу".