К тому, что нас наделили не поровну, у меня, по большому счету, нет претензий. Кому мельницу, кому кота - да ладно, и с одним котом при желании можно неплохо выкрутиться. Несправедливо другое - почему никто не позаботился привести потребности в соответствие с возможностями?

Ходасевич в своем "Треножнике" говорит про отчаянное существо, бомжеватую поэтессу Марию Папер, что стихи ей, несомненно, нашептывали ангелы, только это были "очень глупые ангелы - или насмешники". Я знаю, я знаю, как это было - как начиналось это трепыхание под ложечкой, как набегала грозовая тень на окружающие предметы, как оставался единственный приют - там, подальше от всех, с чистым листом на уголке захламленного стола... и в безуспешной попытке спастись от этой повинности, она, небось, затевала постирушку - совсем как Ахматова.

И пока они, гады, поют своими злыми голосами - ты послушно записываешь, сбиваешься, просишь не так быстро, косишься взглядом на записанное - потом, потом, после - перебелю, закурю, насладюсь в полной мере. Страшное приходит позже - когда остывает, ты ворошишь угли, где-то ведь еще рдеет - хоть один, нет, не то, не так. Обманули. Надеюсь, хоть в этом Папер была счастливее нас, которые сами себе и Пушкин, и Писарев.

Вот этого чистого счастья, неизменного доверия к глумливым ангелам, неизменного стыда - когда обман вскрывается, этой постыдной зависимости, потому что знаешь - опять там будешь - этого я простить не могу.

Вот Илья Борисович Анненский - лишен этих заморочек, везунчик. Повесть, которую он сочиняет в рассказе Набокова, идет легко, по наитию. Его творческие муки ограничивается заминками героев в гардеробе, он легко прощает себе неумение обойтись с номерками и тростью, которая еще "предъявит ему иск", "мучительно потребует... упоминания, когда Долинин, ощущая в руках гибкое молодое тело, будет переносить Ирину через весенний ручей". Ревности к признанным талантам он не испытывает. У него, наконец, есть благодарный слушатель, волшебный помощник Евфратский, который так любезно устраивает публикацию в альманахе. Во всей этой истории нет даже особой подлости - подумаешь, развели на бабки коммерсанта-графомана, какие уж там, в нищей межвоенной Европе, тем паче в эмигрантской ее среде, высокие моральные принципы. И старичку приятно, и все наши напечатались. Ну, посмеялись над Ильей Борисовичем балагуры-литераторы, подогревая его простодушное тщеславие - так ведь грех было не посмеяться.

Автор - вроде как самый совестливый из ангелов-насмешников. Он даже позволяет себе обличающий тон: "Литературные неудачники, мелкие журналисты, корреспонденты каких-то бывших газет измывались над ним с каким-то диким сладострастием. С таким гиком великовозрастное хулиганье мучит кошку, с таким огоньком в глазах немолодой, несчастливый в наслаждениях мужчина рассказывает гнусный анекдот".

В знак сочувствия он проникновенно описывает все ощущения своего бездарного героя (кстати, "занимавшегося устройством ванных помещений", занятие, в глазах Набокова, имевшего к устройству ванных комнат особые капризные претензии, благородное, - Илья Борисович, стало быть, борется с немецкой нечистотой в этой области). Совершенно те же переживания посещают вполне талантливого Годунова-Чердынцева во вступительной главе "Дара". Сначала он упивается самим фактом первой публикации, ожиданием славы, а потом проходит через пытку самолюбием, когда узнает, что восторженная рецензия - только шутка Чернышевского. Да и сам Набоков испытал немыслимую радость и вечный стыд неудачной первой книги, изданной папиными друзьями. Не исключено, что иудин поцелуй какого-нибудь любителя розыгрышей его тоже коснулся. И все равно - "Он был счастлив. Он выписал еще пять экземпляров. Он был счастлив. Умалчивание объяснялось косностью, придирки - недоброжелательством. Он был счастлив. Продолжение следует".

И здесь, в сочувственном отвращении к недалекому герою, Набоков маскирует тайную свою страсть - так он отдавал самым несимпатичным персонажам свои каламбуры, ибо плодил их, судя по всему, непрерывно, не в силах удержаться и стыдясь этой слабости. Напоследок поиграв со всей присущей ему жонглерской ловкостью тростью героя, проведя Илью Борисовича дважды через неподатливый гардероб - ловкач Набоков остается один на один со своей великой завистью. Черной завистью к наивному и доверчивому дураку, которому достало мудрости прийти к мысли "что он стар, одинок, что у него очень мало радостей и что старики должны за радости платить... что надо все простить, иначе продолжения не будет".

Сам Набоков так не умеет.

И до чего же приятно мне его в этом уличить!