"Вчера́́ Оле́г до́лго ката́лся на лы́жах. Бы́ло хо́лодно, но Оле́г не хоте́л возвраща́ться домо́й: давно́ не был в лесу́. Он верну́лся домо́й по́здно, а у́тром почу́вствовал себя́ пло́хо. Ма́ма сове́товала ему́ оста́ться до́ма, но Оле́г пошел в университе́т. На ле́кции у него́ си́льно боле́ла голова́, бы́ло тру́дно дыша́ть. В переры́ве Оле́г реши́л пойти́ к врачу́.

Врач посмотре́л Оле́га и сказа́л, что у него́ грипп и ему́ ну́жно пойти́ домо́й и лечь".

Жалко вам Олега? Ни капельки! Он, конечно, сам виноват - нечего было допоздна в холодном лесу ошиваться, но дело-то не в этом. Дело в том, что Олег не настоящий литературный персонаж. Олег - герой дидактического материала, текста специального назначения, при помощи которого иностранные студенты осваивают топик "В поликлинике". Все в Олеге - начиная с его внутренних органов и кончая конструкциями с дательным падежом, которыми он изъясняется, - направлено на то, чтобы кого-то чему-то научить.

"Молодая скрипачка Марина Ковалева получила приглашение во Францию на фестиваль, который назывался так: "Европа слушает".

Когда-то ее слушали только мама и бабушка, и главная мечта Марины: чтобы ее послушал папа. Но папа был постоянно занят. Он поздно приходил домой, поздно просыпался, и Марина его практически не видела".

У персонажей Виктории Токаревой тоже есть специальное назначение. Они написаны для того, чтобы изобразить жизнь современной российской женщины во всем ее (жизни) многообразии. И это очень бросается в глаза. Все в текстах Токаревой, от тонкой иронии до речевых ошибок, направлено на то, чтобы кому-то чего-то изобразить, взять за живое и проникнуть в глубины. На обложке так и сказано: Виктория Токарева, тонкий и лиричный знаток человеческой души... эталон отечественной "женской прозы", во всей ее поистине ХРУСТАЛЬНОЙ, хрупкой и ясной прозрачности. "Хрустальной" большими буквами.

Прозрачности там нет. Есть зеркальность. У пяти главных героинь сборника "Своя правда" в душевных глубинах таятся следующие сокровенные желания: Марина из "Своей правды" хочет получить жилье и прописку в Москве, Марина из "Лилового костюма" хочет купить лиловый таки костюм, чтобы в нем встретить настоящую любовь, Татьяна из "Перелома" хочет вылечить травму сустава, Маруся из "Можно и нельзя" хочет стать знаменитой артисткой, а Эля из "Хэппи Энда" хочет получить прописку в Москве. Такая вот кольцевая композиция у сборника. И в чистом зеркале токаревской книжки очень ясно видно, как они этого всего хотят. Со всеми деталями и подробностями чувственного восприятия.

Токарева замечательно пишет о еде. Материала хватило бы на отдельную кулинарную книгу. Вообще, орган вкуса у ее героинь почти всегда ведущий.

"А под салфеточкой - фасоль, зелень, паштет. На сковородке - люля-кебаб из баранины. У Марины была азербайджанская школа - много зелени и специй. Бедная Людка никогда так не питалась". "Официант принес грибной суп-пюре в глубокой глиняной чашке. Сверху - щепотка укропа, зеленый островок на светло-бежевом. В нос ударил грибной чистый дух. Марина погрузила ложку, попробовала. Закрыла глаза. Счастье, вот оно". "Хорошо было бы нам обеим ото всего отключиться, купаться в тугих и чистых водах Средиземного моря, на завтрак есть сыр, сделанный из буйволиного молока, а на обед заказывать рыбу сомон, выловленную утром, а на десерт есть фруктовый салат "мачедони". "Всю субботу пекли пироги, а все воскресенье их ели. Пироги были с мясом, с капустой, с яблоками, с вишнями, с картошкой. И вот эти, с картошкой, пока горячие, - были особенно вкусными. Эля съедала четыре штуки". "Сосиски не надо было чистить. Кусай и ешь и жмурься от счастья".

Обоняние у героинь "Своей правды" тоже очень острое. Оно им нужно прежде всего для того, чтобы вынюхивать себе героев. Так и написано: "Говорят, нелюбимые плохо пахнут. А любимые - благоухают. Взаимное тяготение скрыто в запахах. Просто люди об этом не догадываются". Догадываются, догадываются, уважаемая Виктория Самойловна. Сколько уже диссертаций о феромонах написано, сколько уж дорогих парфюмерных изделий на их основе выпущено... Герои героинь "Своей правды" взяты целиком из мира животных. Антропоморфные звери. "Татьяна посмотрела на мужа: он, конечно, козел. Но это ЕЕ козел". "Он обладал ею истово и ритмично, как собака". "...Ферапонт перестал спокойно разговаривать. Все время визжал, как подрезанная свинья, точнее - кабан". "Иван задумчиво смотрел на луг, потом сказал: - она все время от меня что-то хотела и дергала, как корову за вымя".

Единственный одушевленный мужчина во всем сборнике - Феллини из "Римских каникул". Вообще, вся эта повесть особой, повышенной значимости - в ней Токарева выступает не просто как инженер чужих человеческих душ, а как автобиограф, тут уж искусство напрочь кончается и дышат только почва и судьба. В повести повествуется, как Виктория Токарева ездила в Италию по приглашению Федерико Феллини. Чтобы рассказать ему о русской жизни. Сказать по правде, о Феллини читатель повести узнает довольно мало - то есть почти ничего, кроме того, как он выглядит, во что одет и что ест на ужин. О Токаревой узнает больше: что она однажды ездила по путевке в Болгарию на Золотые Пески, что она дружит с актрисой Лией Ахеджаковой, что у нее в квартире ремонт и что она не владеет иностранными языками.

Как-то за ужином у режиссера и писательницы происходит разговор о кино. Следует помнить, что Токарева по специальности - киносценарист и знает предмет не понаслышке (Феллини тоже начинал как сценарист). Она рассуждает так: "Мне не совсем ясно, как делать фильм без литературной основы. Наверное, как художник: увидел - мазок, еще раз посмотрел - еще мазок. Поэтому в авторском кино главное - не сюжет, а образы... Я вспоминаю свою работу в кино, и мне почему-то жаль своих лет, "растраченных напрасно". Жаль, что на моем пути попадалось мало гениев. Да ведь их много и не бывает. Один-два на поколение. Природа больше не выдает".

Похоже на что-то... А вот, к примеру: "Когда́ Саве́лию бы́ло два́ го́да, он уже́ чита́л. Когда́ ему ́бы́ло семь лет, он сам составля́л програ́ммы на дома́шнем компью́тере. В де́сять лет он зако́нчил шко́льную програ́мму. Сейча́с Саве́лий студе́нт. Когда́ други́е студе́нты встреча́ют его в коридо́ре институ́та, они́ не понима́ют, что здесь де́лает э́тот ма́льчик. Но студе́нты пе́рвого ку́рса хорошо́ зна́ют Саве́лия. Он - знамени́тость: не ка́ждый день поступа́ют в институ́т таки́е ма́льчики".

"Римские каникулы" написаны в синтетическом жанре "газетный очерк встречает киносценарий". Токарева в своей стихии. "А теперь вернемся в иностранную комиссию", "работают два цвета: белый и коричневый", "Маленькое отступление. Моя знакомая сидела в очереди к онкологу...". Тут не просто зеркальность, тут документальность. И от этого неточности и приблизительности становятся еще заметнее. Начнем с названия. "Римские каникулы" - фильм американского режиссера, классика Голливуда, Вильяма Уайлера; действие фильма происходит в Риме. Токарева, хотя и прилетела на самолете Аэрофлота в римский международный аэропорт, большую часть времени провела в приморском местечке Сабаудиа в ста километрах от столицы, а когда наконец попала в город, то никуда почти, кроме ресторанов, не вылезала - ей было жарко. Так почему бы не назвать повесть "Сладкая жизнь"? В честь Феллини.

"Мы сидим в ресторане типа нашего "Седьмого неба". <...> Это второй Рим в моей жизни. Первый - десять лет назад. Тогда шел дождь, и у меня все время завивались волосы от дождя, и член нашей туристической группы, драматург, очень интересно трактовал "Тайную вечерю"...". Тут тоже Рим ни при чем. Тайная вечеря - в Милане. Или это у нее сюрреализм? И даже о еде написано как-то коряво: "Подали спагетти из самодельной лапши". Спагетти и есть лапша. По-итальянски - спагетти, по-русски - лапша. Да, и слово "бамбино" и его производные пишутся через "а" и по-итальянски, и по-русски. А редактор у этой книжки был? А корректор?

Ладно, допустим об Италии Виктория Токарева ничего не знает. А как обстоят дела с отечественным материалом? В конце концов, ее и к Феллини вызывали, потому что она - зеркало русской жизни. "Картошко рассказывал, что в эмиграции он работал шофером у мерзкой бабы из Кишинева, вульгарной барышницы... Для него смысл жизни - наука и мама. А в Израиле - ни того, ни другого". Картошко - ученый-физик. Это в Нью-Йорке он бы работал шофером, а в Израиле он был бы строительным рабочим, грузчиком или, на худой конец, лаборантом в Институте Вайсмана.

В кульминационной сцене "Лилового костюма" русская Марина клянчит у немки Барбары костюм. Барбара отказывает. Марина, зная, что Барбара лесбиянка, предлагает ей свое тело в обмен на костюм. Барбара влюблена в Марину, она упорствует: "Любовь - это духовное, а костюм - материальное. Зачем смешивать духовное и материальное?" - говорит она. Марина негодует и недоумевает: "Все имеет свои места. Все разложено по полкам. Немецкая ментальность. Русские - другие. Они могут отдать последнюю рубашку и ничего не захотеть взамен. Широкий жест необходим для подпитки души". Конечно, если бы Марина работала учительницей природоведения и в нагрузку возглавляла бы школьный клуб интернациональной дружбы (англичанка в декрете), тогда эти рассуждения были бы вполне правдоподобны, очень даже вписывались бы в образ. Проблема в том, что Марина - музыкант. Кончала консерваторию. Она только что играла на скрипке "беспроигрышную тему любви Орфея и Эвридики" немецкого композитора Глюка, а накануне заставляла аудиторию "пережить высокие минуты" при помощи музыки немецкого композитора Брамса. Возможно, она даже слышала о немецком поэте Гейне. Марина должна мыслить шире! Брать выше! По крайней мере, она должна знать, что взволнованный немец способен на многое.

И снова о немцах. Теперь уж Татьяна, экс-чемпионка мира по фигурному катанию, рассуждает: "Немец никогда не скажет "тропинка милая"... Ему это просто в голову не придет. А русский скажет". "Сосна одинокая" скажет, а "тропинка милая" не скажет. А почему, собственно? Это не к Татьяне, конечно, вопрос, а к Виктории. Или, может быть, она этим хотела изобразить, что фигуристы у нас не очень грамотные...

А вот еще несуразность. Между женой нового русского банкира Светой и Мариной, героиней повести "Своя правда", работающей у Светы одновременно горничной и кухаркой с окладом 200 долларов в месяц, происходит такая сцена:

"Марина уходила, как обычно, отработав свои пять часов. На террасе ее остановила Света и сказала:
- Дайте, пожалуйста, вашу сумку.
- Зачем? - спокойно спросила Марина, хотя это спокойствие далось с трудом.
- На досмотр, - объяснила Света".

Дальше, конечно, из сумки высыпается какая-то еда, подтыренная Мариной для внучки Алечки; еду эту тут же съедает проворный хозяйский сеттер (жуть, Диккенс да и только), и Света заявляет Марине, что больше не нуждается в ее услугах. Так вот и говорит - вы, говорит, уволены. Это, говорит, мелочь, но я не знаю, что вы захотите украсть в следующий раз!

Опять Токарева что-то напутала. Вот это как раз из немецкой жизни. Вот у моей приятельницы, родившейся и выросшей в городке Вельтенбург, что в Баварии, так уволили с работы маму. Мама - кассирша центрального городского универмага - присвоила один начатый рулон туалетной бумаги из служебного туалета, была поймана с поличным на проходной (вашу сумку, фрау Шмитт) и уволена без права переписки. А маме, между прочим, до пенсии оставалось два (!!!) года. И проработала она в этом универмаге всю жизнь. Вот это по-немецки.

То есть иностранные читатели Токареву поймут, а русские - нет. В Вельтенбурге такое сплошь и рядом, а в Болшево - никогда! Оно понятно, этой сценой писательница хотела изобразить современную ново-русскую действительность, в которой человек человеку волк. Но мы же знаем (и Токарева знает лучше других), что хороших домработниц в Москве и области любят как родных, водят их по зубным врачам и устраивают их детей на работу в офис. И еще мы знаем (и Токарева должна бы знать), что бывшие чемпионки мира по фигурному катанию и заслуженные тренеры страны не лечат сломанные ноги (руки, головы) в районных подольских больницах. Даже если их туда по запарке привозит "Скорая помощь". Даже если им там второпях накладывают гипс. Они звонят по телефону, и их срочно переводят в ЦИТО, в ЦКБ, в канадскую клинику - кому куда требуется по состоянию здоровья. Ясно, что такой фантастический сюжетный вираж нужен был Токаревой для того, чтобы помотать экс-чемпионку по диспансерам и подготовить ее к судьбоносной встрече с ученым-физиком Картошко, который и посоветовал ей не выпендриваться, а ехать на операцию в Хайфу. Вот и получается - повесть специального назначения. "Сельский врач Игорь Петрович всю жизнь работает в деревне. Все в деревне любят и уважают Игоря Петровича".

Учился как-то у нас на курсе студент по имени, скажем, Семеренко. Отец его работал шпионом в российском посольстве в Вашингтоне. У него уже тогда был мобильный телефон (только мы в те времена не знали, что это, и называли телефон рацией). И транспорт у него свой был - такси с таксистом. Семеренко доставал рацию, клацал кнопками, шептал что-то в нее, и... как лист перед травой, появлялась у входа (или у выхода, или у столба, или канавы - жизнь ведь Семеренко забрасывала) Волга с шашечками. Так вот, Семеренко на вопрос, чем занимаются его родители, любил отвечать: "Мой папа - врач, а мама - инженер". Но иногда (например, когда выпивал) он путался и говорил: "Мой папа - инженер, а мама - врач". И все понимали, что, действительно, неважно, кто из них врач, а кто инженер. Вот и Токарева своим героиням приписывает профессии, судьбы, характеры слегка произвольно, наобум. Их не жалко. Как не жалко Олега из поликлиники. Кажется даже, что и Токаревой их не жалко. Ни Барбару, "бетонную плиту", ни Татьяну, "чугунную плиту", ни "очень противную" Марусю, ни Элю, способную, "как ленточный глист" приспособиться в любых условиях. Где же здесь "прозрачность" и "хрустальность"? Сплошное специальное назначение.

Можно, конечно, подумать, что "Своя правда" Токаревой - такой милый стеб. Сатира и юмор в условиях победившего капитализма. Современный Зощенко. Но если бы Токарева хотела писать, как Зощенко, она бы в конце своих произведений не писала философских выводов и не делала бы обобщений. А если бы и обобщала, то не так глобально, а только конкретно по теме, типа "не нравятся мне аристократки" или "вот какие бывают дьявольские старухи, воспитанные прежним режимом!". Токарева претендует на большее. На Чехова. На душевную инженерию. Она заканчивает свои произведения так: "Марина вдруг подумала, что Земля с людьми - тоже муравейник. И она среди всех тащит непосильную ношу. А кто-то сверху сидит на бревне и смотрит". Или: "Передо мной, через дорогу, гольф-клуб "Тумба". Какой-то господин Тумба закупил кусочек земли, огородил, посеял на нем травку и организовал гольф-клуб. На валюту. Играют преимущественно японцы. Покой. Тишина. Здоровье. Зеленое поле поднимается по пригорку вплоть до церковки. Красивая старинная церквушка, построенная двести, а то и триста лет назад. Интересно, а церковку тоже закупили?" Да-да. "А вот светлый дворец, здесь живет сказочная синяя птица и пою́т живы́е пти́цы. Здесь быва́ют и иностра́нные журнали́сты. Они смо́трят музыка́льные спекта́кли, пи́шут о теа́тре, ведь э́тот теа́тр пока́ еди́нственный в стране́"...

Театр единственный. Гольф-клуб единственный. Разница только в ударениях.