Написав эту заметку, я сам был удивлен концентрацией парадоксов и спорных идей на страницу текста. Вместе с тем предварять ее каким-то вступительным словом, извиняться за, быть может, неоправданно крупный масштаб затрагиваемых тем не хочется. Начатый как рецензия на книгу, этот текст неожиданно показался мне весьма подходящим именно для колонки "Чтение online". Хотя бы потому, что, поставленный в этот контекст, он, возможно, приобретет какие-то новые смысловые оттенки.

Книга Горана Петровича не может стать популярной в России. Не в том смысле, что коммерческая сторона этого проекта - провал. Покупать книгу будут и читать будут, но по прочтении неизменно станут ухмыляться (а то и до прочтения), мол, ну да, Павич, даже предисловие написал. Это такая характерная черта восприятия романа Петровича - на нем всегда будет лежать тень Милорада Павича. Вместе с тем интуиция подсказывает, что причину этой усмешки менее всего следует искать в самом тексте романа "Атлас, составленный небом", что дело тут в другом, а именно в представлении о том, что такое, собственно, литература и что такое, собственно, писатель.

Речь не идет ни исключительно о специфическом жанре "гиперфикшн", ни о гипертекстовой литературе вообще, иначе было бы нелепо говорить в этой связи о Павиче-писателе, поскольку "Хазарский словарь" был написан как минимум за шесть лет до того момента, когда появился первый образец небумажной книги (исследователи датируют это событие 1990 годом, именно тогда произведение литературы было впервые опубликовано на дискете), ни о проблематике, с гипертекстом связанной (одна из сторон такой проблематики - размывание категории авторского права, по мнению А.Гениса, рискующей перейти из области юриспруденции в область философии). Рассмотрение этих текстов с точки зрения теории сетературы есть казус сам по себе, поскольку при нем происходит очевидная подмена понятий, перемена мест означающего и означаемого: то, чему изначально надлежало быть метафорой, переносится из правой части в левую, а означаемое начинает работать как метафора.

Гипертекст есть метафора нелинейного, децентрированного сознания, такая же метафора, как и борхесовская "вавилонская библиотека", метафора более поздняя, но все же именно метафора нелинейного сознания, а не "вавилонской библиотеки". Говоря о гипертексте и употребляя в этой связи образ "вавилонской библиотеки", необходимо отдавать себе отчет в том, что первично и что вторично, иначе мы очень скоро дойдем до утверждения о том, что Борхес предсказал появление интернета. Это же представляется верным и для "Хазарского словаря", как и для всего корпуса текстов Павича - то, что "Хазарский словарь" идеально ложится в структуру "гиперфикшн", есть совпадение вследствие применения сходного способа метафоризации, не более того, иначе возникает неразрешимый в рамках рассуждений о литературе вопрос, зачем было писать книгу, когда замыслу более полно отвечает именно форма гипертекста? Короче говоря, "нелинейное письмо", свойственное в том числе и Павичу, и гипертекст - явления одного порядка, находящие разный резонанс у различных групп читателей, но одинаково выводящие литературу из ниши "временного" искусства (по традиционной университетской классификации).

Этим, однако, дело не заканчивается. Следующий шаг в рассмотрении данной темы ведет к уже упомянутой проблеме авторства. Здесь наблюдаем трудность и погрешность, сходную с только что описанной - ту же подмену понятий, только выставленную в несколько ином свете.

Что такое автор применительно к гипертексту? Включает ли использование ссылки (на авторский ресурс или же на текст из электронной библиотеки) автора цитируемого (а ведь это уже не цитирование в привычном смысле этого слова) текста в комплекс автора того текста, с которого и дана ссылка? Где заканчивается текст и где начинается (и заканчивается) комментарий? Помимо этих "детских", наивных вопросов есть и более внушительные проблемы, например, РОМАН. В одной из статей, где помимо прочего рассматривается этот проект, феномен растворения автора описан сразу с нескольких позиций, хотя финал несколько уводит от темы. Вопрос, который имеет отношение к обсуждаемому здесь, - кто автор РОМАНа? Ведь даже говоря о "коллективном авторе", мы так или иначе подразумеваем некое конечное число писателей, а РОМАН может быть - и должен быть - бесконечным.

Однако опять же не с сети все началось и даже, быть может, не в собственно сети дело. О комплексности, многосоставности категории автора написано достаточно много. Как и о том, что имя автора не ведет к конкретной персоне, как бы прекращает быть именем собственным, исполняя другие функции, а именно показывая границы дискурсивного события и, далее, ансамбля событий (Фуко). Что автор прекращает существовать как некое непроницаемое и самодостаточное единство, что в ряде случаев автор сознательно недовыполняет свою функцию, предоставляя поле деятельности-игры читателю, который волен перерешить его, автора, замысел. Это тоже к вопросу о децентрированном, нелинейном, шизоидном - как угодно - сознании и о способе метафоризации (а также о том, что есть метафора).

Фуко пишет, что преимущественный способ, каким литературная критика определяет автора, сходен (точнее - производен от...) с тем способом, каким христианская традиция сертифицировала авторитетность текста, доказывая его ценность через ценность автора.

К этому можно добавить одну черту, характерную для России, а именно весьма специфическое трактование фигуры писателя. Отдавая себе полный отчет в том, что нижеследующее утверждение во многом инспирировано дискуссией, с большей или меньшей степенью интенсивности разворачивающейся по этому вопросу в "Тенетах", все же рискну его высказать. Один из наиболее распространенных ныне способов представления писателя я бы условно назвал "в ожидании мессии". Это весьма традиционно для культуры, в которой одними из "вечных" проблем всегда были, с одной стороны, вопрос о соотношении "поэта и гражданина", и, с другой, жесткое разделение на "высокую" и "массовую" культуры (последние очень редко понимались как сегменты одного целого, если вообще понимались так хоть когда-нибудь). "Ожидание мессии" включает в себя целый комплекс различного рода ожиданий, связанных с относительно недавним литературным прошлым. В основном эти ожидания происходят из ощущения "сбоя системы", то есть радикальной перемены ситуации на литературном поле. В двух словах, место, которое в доперестроечную эпоху занимала литература "неофициальная", вне зависимости даже от того, соотносили ли читатели ее с андерграундом или нет, сейчас пустует, поскольку почти без исключений вся она перешла на уровень литературного истеблишмента. В качестве ребенка, выброшенного вместе с водой, оказалась именно "официальная" литература, за крайне редкими, единичными исключениями нынче не читаемая, причем выброшена она была так далеко, что даже отыскать ее (в буквальном смысле) уже не представляется возможным, не говоря уже о каком-то возрождении или продолжении традиций. То есть противопоставление было снято, но привычка к противопоставлению осталась.

Можно говорить, что во многом благодаря именно этой привычке видеть всегда два лагеря и существует феномен "ожидания мессии". "Мессия" здесь весьма напоминает идеал писателя из романов второй половины XIX века. Именно идеал, поскольку сам писатель в этих романах ("романах литературного краха", по определению А.Рейтблата) либо перестает быть собственно писателем, работая на потребу дня (журналистом или же производителем "массового чтива"), либо кончает жизнь в нищете. Эта парадигма также "живее всех живых", но дело не в ней, а в образе идеального писателя. Как представляется, среди критериев, которым он должен отвечать, основное место занимают три: во-первых, верность традициям кодифицированной классики; во-вторых (что следует из первого), четкая гражданская позиция; и, в третьих, уникальность, ориентация на создание шедевра, причем наиболее важными пунктами кажутся именно первый и третий.

Это ожидание, это трактование автора не может не входить в конфликт с развитием гипертекстовой литературы, проблема только в том, что последняя на сегодняшний день не легитимизирована, как бы не существует с точки зрения "бумажных" литераторов и критиков. Как исключения можно рассматривать посвященные сетевой литературе разовые публикации в толстых журналах и сетевую активность некоторых "традиционалистов". Сеть - отдельно, бумага - отдельно. То есть конфликт при всей его умозрительной необходимости отсутствует напрочь.

Будь роман Горана Петровича издан в сети, он бы не стал событием, но по совершенно другой причине - в сети такой текст выглядит в порядке вещей, ничего специфического из себя не представляя (в немалой степени из-за распространенной путаницы, о которой чуть выше), а вообще идеально он бы смотрелся, если бы на него был переход с персональной странички Милорада Павича. Роман идеально укладывается в концепцию гипертекста. Но, изданный на бумаге, "Атлас, составленный небом" не вписывается ни в одну привычную схему понимания.

По своей очевидной вторичности (если рассуждать в модусе вторичности-уникальности) он уже выходит за рамки стилизации и далеко выходит за рамки литературной школы. Это также не развитие некоторой "темы", поскольку как раз тема-то Павичу не свойственна. Концепция палимпсеста также оказывается несостоятельна - роман не деконструирует первичный текст, обнажая скрытые лакуны, как делает это "Пятница, или Тихоокеанский лимб" Турнье. Главное, что можно из него вынести, - то, что может существовать и существует культура, в рамках которой можно быть эпигоном, даже более того, эпигонство в этой культуре приобретает иное значение, отличное от того, каким мы привыкли его наделять. Эпигонства как бы и нет больше, поскольку нет требования уникальности, а что важнее - цельности автора. Требования, как можно предположить, временного и исторически обусловленного, как, впрочем, и всякое другое требование.

Традиция ориентированной на классиков и произведение шедевра литературы, все мифы, с этой традицией связанные, принадлежат в первую очередь "бумажной" культуре. Однако бумага вовсе не предполагает только одну модель чтения и письма, что и демонстрируется Павичем. И Гораном Петровичем как его произведением. В каком-то смысле это очень правильно, что "Атлас, составленный небом" появился на бумаге. Главным образом потому, что при всем желании построить очередную оппозиционную модель литературы теперь не удастся, а значит, придется изощряться и искать что-то другое.

Последний парадокс связан с тем, что, как уже было сказано, компьютерные технологии здесь не первичны, а, быть может, впервые, вторичны, являясь самой распространенной метафорой текстов Павича, написавшего Горана Петровича. Отсюда возникает любопытство, смешанное с сожалением, - жаль, что не узнать уже, могут ли последние существовать (и прочитываться, а значит, быть понятыми) без первых.