На наших глазах буквально в последние годы родился новый стереотип. При слове "глобализация" в памяти уже автоматически всплывают картинки уличных боев в Сиэтле, Праге и Генуе: ряды полицейских со щитами и в шлемах и их оппоненты - многонациональная толпа отвязной молодежи, неотступно преследующая мировых лидеров везде, где бы те ни собрались поговорить.

Нет ничего проще, чем высмеять этих карнавальных повстанцев. В самом деле, люди с помощью глобальных компьютерных сетей (само существование которых возможно только благодаря принятию общемировых технологических стандартов) внимательно следят за событиями в мире, координируют свои действия с единомышленниками в десятках стран, пользуются всеми видами транспорта, чтобы к назначенному дню и часу оказаться в назначенной точке - и там выразить свой протест против существования и развития всех этих возможностей. Журналисты с удовольствием цитировали высказывания рядовых антиглобалистов, из которых явствовало, что те и сами толком не знают, против чего, собственно, они протестуют. Не говоря уж о возможных альтернативах - в этом вопросе у противников "глобализации" нет даже подобия согласия. Русский литератор из Кельна на страницах популярного московского еженедельника противопоставляет нынешней глобализации - лицемерной, корыстной и навязываемой "сверху" - некую "истинную глобализацию", вырастающую из "неформальных объединений граждан разных государств", к числу коих, по его мысли, принадлежат и генуэзские бузотеры. А один из оных - лидер радикального экологического движения - считает любую глобализацию принципиально вредной: "Надо максимально локализовать хозяйство, чтобы люди понимали, что то, где они живут - это не просто ресурсы, а именно их земля, их вода, их лес, и других у них не будет. Чтобы не было потребительского отношения ко всему, чтобы не было общества потребления".

Представим себе на минуту, что эта светлая мечта сбылась (хотя чего тут представлять - каких-нибудь полтысячи лет назад абсолютное большинство тогдашнего человечества жило именно так). Это, в частности, означало бы, что каждая такая локальная ячейка остается один на один с любыми катаклизмами и может поддерживать свою стабильность лишь в пределах собственных ресурсов. Проще говоря, если в одном из регионов случилась засуха или вспышка вредителей, то весь урожай гибнет и население этих мест обречено на голодную смерть - даже если в других регионах все уродилось в избытке. Собственно, межрегиональная торговля, а затем и мировое хозяйство так и родились - не из коварных замыслов каких-нибудь империалистов, а как средство стихийной стабилизации, сглаживающее локальные отклонения от нормы.

Однако, родившись как фактор стабилизации, сегодняшнее мировое хозяйство превратилось в источник новой нестабильности. Успешно срезая локальные дефициты и излишки, порожденные природными факторами, оно не просто оказалось бессильным перед катаклизмами чисто экономическими, но и стало механизмом их синхронизации, распространения на все вовлеченные в него национальные экономики. Достаточно вспомнить хотя бы Великую депрессию 1929-33 гг. - которая, собственно, потому и зовется "великой", что охватила все развитые страны мира, к тому времени оказавшиеся вместе со своими колониями единой хозяйственной системой. Как известно, советскую экономику она не затронула вовсе - и не потому, что та была построена на более здоровой основе или имела какие-то средства защиты от кризиса, а просто в силу ее выключенности из мирового хозяйства.

Хуже того - оказалось, что глобализация может не только транслировать в ту или иную страну беды мировых экономических центров, но и создавать локальные катастрофы буквально на пустом месте. В середине 90-х Мексику постиг тяжелейший финансовый кризис, которому не предшествовали ни потрясения в реальном секторе, ни безответственная эмиссия, ни игры с ценными бумагами. Напротив - вплоть до самого кризиса экономика страны динамично развивалась, а ее правительство точно следовало рекомендациям международных финансовых институтов. Которые в какой-то момент решили, что мексиканские финансы уже достаточно окрепли для введения твердого курса национальной валюты. Разумеется, и правительство, и его зарубежные советники предвидели, что за этим шагом последуют попытки спекуляций на разнице между официальным и "черным" курсом, но надеялись погасить их с помощью специального стабилизационного фонда (для создания которого Мексика получила крупный целевой кредит). Чего они не учли - так это степени включенности мексиканского валютного рынка в мировой: намерения правительства заинтересовали спекулянтов во всем мире, а современная технология торгов позволила им мгновенно перебросить на мексиканскую биржу гигантские средства - и никакой фонд стабилизации уже не мог спасти национальную валюту от этого цунами. Страна в считанные дни оказалась разорена подчистую без всяких объективных оснований. Сходные истории случались и в других странах, но там всегда удавалось задним числом найти какие-нибудь отступления от рекомендаций и объявить их причиной случившегося, то есть свалить вину на местное правительство. Мексика же исполнила все в точности - и полученный ею сокрушительный результат уже нельзя было не считать закономерным побочным эффектом прописанных ей экономических лекарств.

Если для экономистов такие побочные эффекты стандартных оздоровительных процедур оказались неприятным сюрпризом, то экологов (в первоначальном смысле этого слова - ученых, исследующих функционирование природных сообществ) они не удивили нисколько. Одна из аксиом экологии гласит, что устойчивой системой может быть только система избыточно разнообразная - в которой не только имеется множество функциональных ролей, но на любую такую роль найдется несколько исполнителей, способных подменить друг друга. (Примерно как в театре: спектакль может идти стабильно, если актеров набирается хотя бы на два полных состава.) Между тем глобализация всегда связана со снижением разнообразия: когда локальное сообщество, ранее развивавшееся замкнуто, вступает в контакт с большим миром, многие местные виды не выдерживают конкуренции и вымирают. Один из самых масштабных и изученных примеров такого рода - новейшая палеонтологическая история Южной Америки, длительное время не имевшей сухопутных контактов с другими континентами, пока 7-8 млн лет назад не возник Панамский перешеек. Последовавшие за этим события российский палеонтолог Кирилл Еськов описывает так: "Произошло перемешивание фаун... Окончательные результаты "Великого американского обмена"... оказались, однако, для Севера и Юга весьма различными. Североамериканская фауна просто-напросто обогатилась тремя экзотическими "иммигрантами" (опоссумом, девятипоясным броненосцем и древесным дикобразом), тогда как на Юге произошла настоящая катастрофа: здесь полностью вымер весь пастбищный комплекс из "южноамериканских копытных", гигантских кавиморфных грызунов, хищных сумчатых и фороракосов (гигантские нелетающие хищные птицы - Б.З.), не выдержавших конкуренции..." Понятно, что в результате этого "синтеза культур" суммарное число видов в двух Америках сильно уменьшилось. А ведь Южная Америка - это полноценный континент, сопоставимый по размерам, ресурсам и разнообразию природных условий с тем комплексом материков (Евразия, Африка и Северная Америка), где сформировались погубившие его самобытность вселенцы. Что же говорить о маленьких островах, оригинальные экосистемы которых часто в считанные десятилетия полностью распадались под ударами двух-трех или даже одного вселившегося вида - крыс, коз, свиней, собак или кошек!

Ту же картину можно сегодня наблюдать в социальной области: "открытие" для мировой экономики той или иной ранее закрытой страны (или отдельных отраслей ее хозяйства) неизбежно приводит к исчезновению "эндемичных" производств, технологий и продуктов. По подсчетам Международного фонда развития сельского хозяйства, к настоящему времени утрачено 97% сортов культурных растений, зарегистрированных селекционерами к 1903 году. Из вызревавших в XIX веке 7098 сортов яблок до века XXI дотянули лишь 977, а из 35 сортов ревеня только один - в коллекции Национальной лаборатории хранения семян США. Впрочем, можно обойтись и без подсчетов: всякий российский горожанин подтвердит, что в любом из наших мегаполисов гораздо легче купить авокадо или кокос, чем репу. А сбитня вы не достанете вовсе ни за какие деньги - в лучшем случае в ресторане вам предложат его реконструкцию. Между тем всего лет двести назад репа делила с капустой титул основного овоща русского массового стола, а сбитень единолично занимал место основного национального горячего напитка. Речь не о том, что вкуснее, полезнее и больше соответствует национальному духу - сбитень или кофе. Просто приходится констатировать: глобализация экономики объективно приводит к сокращению разнообразия технологий и товаров. И прежде всего - за счет творений тех регионов, которые включились в эту глобализации позднее других (так что сравнительные достоинства репы и авокадо не имеют ровно никакого значения). В этой логике требование Всемирной торговой организации снять все барьеры на пути распространения товаров и технологий похоже на помощь распространению кроликов в Австралии или колорадского жука - в Европе. А протекционистские меры национальных правительств соответствуют санитарным кордонам и охране исчезающих видов.

Есть, правда, одна существенная разница: биологические виды и природные сообщества существуют не для нас, они никому ничего не должны и сами по себе являются ценностью. Товары же и технологии ценны лишь постольку, поскольку удовлетворяют наши потребности. А раз так, то совершенно непонятно, почему, скажем, российские автовладельцы должны платить за сохранение в живых архаичного АЗЛК. Впрочем, подобные меры все равно не спасают: экономические интервенты просто переносят финальные этапы производства внутрь огражденной барьерами страны (в случае с автомобилями это принимает порой гротескные формы - в страну ввозят полностью готовые машины, к которым в цехах того же АЗЛК просто привинчивают ранее снятые зеркальца и "дворники"), автоматически становясь "отечественным производителем" - и процесс вытеснения местных товаров продолжается. Можно сколько угодно говорить, что победа "пришельцев" над "туземцами" на самом деле отражает не желания потребителя, а удобства переработчика и оптового продавца - и по крайней мере в ряде случаев так оно и есть. Однако сути дела это не меняет: глобализация мировой экономики вела бы к обеднению разнообразия товаров, даже если бы между потребителем и производителем никто не стоял. Неважно, кто и по каким критериям совершает выбор, - важна сама ситуация выбора, предполагающая, что неудачникам придется сойти со сцены.

Конечной стадией этого процесса является ситуация, когда каждый класс товаров во всем мире представлен всего несколькими наиболее раскрученными брендами. В отдельных областях это уже стало реальностью: скажем, приличный (человеческий) инсулин во всем мире производится только под двумя марками - "Ново-Нордиск" и "Эли Лилли" (втиснуться на этот рынок не удалось даже могучему "Хехсту"). Про то, что такая структура производства чревата стагнацией, сговором, ценовым и технологическим диктатом и т.д., всем известно еще со школьных времен. Но она означает еще и неимоверно высокую цену ошибки единичных решений. Всего однажды, в единственной стране - Бельгии - было разрешено использовать отработанный жир из фритюрниц в производстве кормов для птицефабрик. Отношение к принятию этого решения имели буквально считанные люди - а партии диоксиновой курятины всплывали потом по всему миру (при том, что Бельгия - не единственный и даже не самый крупный производитель куриного мяса в мире). Конечно, менеджеры крупнейших фирм обычно очень осторожны при принятии ответственных решений. Однако учесть все нельзя: когда европейские животноводы сделали ставку на широкое использование костной муки, никто даже не подозревал ни о способности возбудителя коровьего бешенства сохранять в ней вирулентность, ни об идентичности его с возбудителем страшнейшей болезни Крейцфельда-Якоба. Разумеется, самоубийственные решения по самым ответственным вопросам люди принимали и без всякой глобализации (к примеру, в XVII веке в Москве вода для нужд царского двора подавалась в Кремль по свинцовым трубам), но неизмеримо возрос масштаб последствий ошибки одного человека или небольшой группы.

Впрочем, ошибки - это еще полбеды. В известном смысле глобализация представляет собой вызов демократии: решения, определяющие судьбу миллионов людей, целых наций, принимаются узкой группой менеджеров, ответственных (в лучшем случае) только перед своими акционерами. Конечно, крупнейшие корпорации и раньше имели немалое влияние на национальные правительства, но это уравновешивалось реальной возможностью государства влиять на них - скажем, через общеобязательные нормы. Сегодня же производитель может открыто шантажировать государство и общество, угрожая в случае принятия "слишком жестких" нормативов (скажем, требований к чистоте жидких стоков или выбросов в воздух) просто перенести производство в другую страну. Можно сказать, что эта проблема порождена не столько глобализацией, сколько ее неравномерностью, отставанием ее политико-правовых механизмов от экономических. Но всякий самый микроскопический шаг в сторону создания общепланетарных норм и поддерживающих их институтов встречается в штыки как раз "антиглобалистами", на дух не переносящими все, что хоть отдаленно напоминает "мировое правительство", и их союзниками из третьего мира.

В то же время непредвзятому наблюдателю уже сейчас видно, что глобализация порождает не только новые проблемы, но и новые возможности - в том числе и в области экологии, где она позволяет экспортировать высокие экологические стандарты западного (прежде всего европейского) общества в другие регионы. Например, Всемирный банк, еще несколько лет назад фигурировавший во всех антиглобалистских писаниях как один из главных виновников ускоренного разрушения биосферы, сегодня стал мощным рычагом продвижения "щадящих" технологий и сценариев социально-экономического развития в третьем мире, традиционно безразличном к этим проблемам. Солидарность и экологическая ответственность европейского потребителя позволяет буквально принуждать крупные транснациональные компании (которым в мировоззрении антиглобалистов неизменно отводится роль главного врага природы и человечества) к соблюдению хотя бы минимальных природоохранных требований - что позволило, например, остановить уничтожение лесов в ряде тропических регионов. И наоборот - труднее всего оказалось защитить леса там, где рынок строго локален или отсутствует вовсе.

В этом смысле показательна описанная известным деятелем российского "зеленого" движения Евгением Шварцем цепочка пирровых побед, одержанных экологической общественностью в борьбе за спасение приморской тайги. Несколько лет назад в Приморье пришел "Вайерхаузер" - типичная американская компания, готовая вести ответственный лесной бизнес в странах с жесткими природоохранными нормами, сильным государством и активным гражданским обществом, но легко поддающаяся соблазну урвать подешевле в местах с иными условиями. Когда экологические активисты обнародовали картину нарушений на его лесосеках, в мире поднялся шум, и "Вайерхаузер" предпочел убраться. Его сменила южнокорейская "Хэндэ", куда менее склонная к диалогу с "зелеными" и прессой - дело доходило до избиения активистов и уничтожения съемочной аппаратуры. Однако против скоординированной международной кампании не устояла и она. Теперь в Приморье орудует "Римбунан Хиджау" - малайзийская компания с самой скверной экологической репутацией, ориентированная на восточно-азиатские рынки, остающиеся малочувствительными к экологической "цене" продукта. Впрочем, даже она выглядит форпостом ответственного лесопользования рядом с сотнями мелких эфемерных бригад, находящихся под контролем и защитой местных бандитов и занятых абсолютно незаконной вырубкой самых ценных пород (кедра, дуба, восточного ясеня) и переброской награбленного в близлежащие районы Китая. Этих "национальных пользователей" можно остановить только силой (причем немалой) - заботиться о своей репутации им не приходится. И как прекратить этот разбой, никто не знает. Равно как никто не знает, как остановить индонезийских крестьян-переселенцев, сводящих леса Ириана не ради товарной древесины, а ради расчистки земель для хозяйства или даже "просто так" - из врожденной ненависти земледельца к лесной стихии...

Вопрос "Вы за глобализацию или против?" лишен смысла: глобализация идет и будет идти, и всякого рода демонстрации, костюмированные шествия и драки с полицией оказывают не больше влияния на эти процессы, чем сожжение масленичного чучела - на приход весны. А вот для ответов на порождаемые ею вызовы требуются рациональные скоординированные действия и добрая воля. И еще - ясное понимание того, в чем эти вызовы состоят.