Натан Глейзер - один из видных представителей американской интеллектуальной элиты старшего поколения. Родившийся в 1924 году в Нью-Йорке в бедной рабочей семье, он прошел сложный путь идейной эволюции от марксистских увлечений молодости до неоконсерватизма. Взгляды, выраженные Н.Глейзером в нескольких десятках опубликованных им книг и множестве статей, оказали, как и выступления ряда других членов так называемой группы Нью-Йоркских Интеллектуалов, огромное влияние на духовную и политическую жизнь Америки второй половины ХХ века. В этой неформальной группе, объединявшей в разные годы авторитетных представителей академического, литературного и журналистского сообществ страны, рядом с Н.Глейзером находились такие известные люди, как социологи Дэниэл Белл и Ирвинг Кристол, политологи Сеймур Липсет и Ирвинг Хоув, историк Ричард Хофстадер, философ Ханна Аренд, критики Пол Гудмен и Роберт Брустайн, литераторы Сол Беллоу и Бернард Маламуд и многие другие. В конце 70-х - начале 80-х годов Натан Глейзер внес значительный вклад в формирование и развитие идеологической платформы политического курса США периода рейгановского правления.

В настоящее время Н.Глейзер является почетным профессором Высшей школы образования Гарвардского университета, в которой он работает с 1969 года. Диапазон его академических интересов чрезвычайно широк: от проблем культурологии до вопросов архитектуры. Особый научный и общественный авторитет Н.Глейзеру принесли его исследования по вопросам расовых отношений, культурной идентичности американских иммигрантов и социальной политики США. Среди написанных им книг наибольшей известностью пользуются такие, как "Американский иудаизм", "Социальная база американского коммунизма", "Вне плавильного котла. Негры, пуэрториканцы, евреи, итальянцы и ирландцы Нью-Йорка", "Этнические дилеммы, 1964-1982", "У входа в сказочное царство. Новая американская иммиграция", "Новая иммиграция: вызов американскому обществу". Вышедшая в 1996 году и получившая в США широкую известность последняя работа Н.Глейзера "Все мы сейчас мультикультуралисты" подвергает критике традиционную для американской социологии концепцию культурной ассимиляции иммигрантов в США, известную как концепция "плавильного котла".

Начиная с 1973 года Н.Глейзер вместе с Ирвингом Кристолом редактирует чрезвычайно влиятельный в США журнал Общественный интерес.

1

Вопрос относительно "азиатских ценностей": служат ли они объяснением авторитаризма, или являются фактором, способствовавшим необыкновенному экономическому подъему Восточной Азии, или же представляют собой причину последовавшего за подъемом почти столь же поразительного спада в регионе - является в течение последних лет предметом широких дискуссий. Однако существует другой вопрос, который не подвергся такому же широкому обсуждению: выдержат ли и могут ли выдержать азиатские ценности гомогенизирующее влияние глобализации?

"Глобализация" является изменчивым словом, способным приобретать множество значений. Я буду использовать его здесь для обозначения общемирового распространения преимущественно западной информации и средств развлечений с их предполагаемым воздействием на общественные ценности в тех местах, которых они достигают. Вацлав Гавел предложил образ "бедуина, облаченного в традиционный бурнус, под которым одеты джинсы, держащего в руках транзисторный радиоприемник и восседающего на верблюде, на заду которого размещена реклама "Кока-Колы". Возможно, джинсы и "Кока-Кола" - это, так сказать, лишь внешняя оболочка. Но транзисторный радиоприемник, телевизор и голливудские фильмы - не подрывают ли они, действительно, бедуинские ценности, какими бы те ни были?

Вопрос о будущем азиатских ценностей является более серьезным, чем вопрос о выживании бедуинских ценностей. Именно в Восточной Азии мы обнаруживаем наиболее развитую версию культурного или цивилизационного этоса, который добился быстрого экономического роста и который в некоторых важнейших отношениях контрастирует (как это в общем считается и широко утверждается) с тем, что мы находим "на Западе".

Наиболее динамичная ветвь западной цивилизации - та, которая пустила корни в Западной Европе, в США и в некоторых заморских обществах британского происхождения. Когда мы думаем о "глобализации", имеется в виду влияние на другие цивилизации мира именно этой ветви, и особенно американской. Ведет ли это влияние к гомогенизации мировой культуры, по мере того как общества, культуры и цивилизации стремятся к экономическому развитию и материальному прогрессу? Или же глубинные культурные особенности, очень отличные от тех, что существуют на Западе, формируют характер воздействия модернизации и индустриализации и в конечном счете выдерживают влияние этих сил? Означает ли распространение общей, основанной на технологии экономики, к которой стремятся все общества и культуры, что их базовые отличительные культурные различия обречены на исчезновение?

Ранние времена

Ключевым регионом для обсуждения этой проблемы является Восточная Азия. Именно здесь, незападная страна (Япония) впервые стала крупнейшей и независимой промышленно-экономической державой, полностью равноценной по своим экономическим способностям странам Западной Европы и Соединенным Штатам. Понятно, что промышленные, технические и организационные особенности западной цивилизации, пустившие корни в Японии, были первоначально заимствованы у Запада. Но до какой степени культура и ценности, сопутствующие этим техническим и организационным особенностям, должны быть органически связаны с ними, чтобы заимствование последних означало также и адаптацию первых?

В 70-е и 80-е годы мы были поражены, увидев другие восточноазиатские страны - "четыре маленьких дракона": Тайвань, Южную Корею, Гонконг и Сингапур - присоединившимися к Японии на пути успешной индустриализации и конкуренции с промышленно развитыми странами Запада. Когда они добились этого, те же вопросы приобрели уже более широкое значение. А затем, когда материковый Китай, Таиланд, Малайзия и Индонезия также примкнули к этой процессии, эти вопросы стали совершенно насущными.

Этот ряд изменений может быть интерпретирован в чисто экономических терминах, и по большей части именно таким образом мы и поняли его. Но почему мы видим это экономическое развитие вначале в бедной Восточной Азии, а не где-либо еще? В 40-е годы, согласно Экономисту, ожидалось, что Индия и Гана добьются более высоких экономических показателей, чем Япония и Южная Корея. В 1955 году Симон Кузнец, ставший позднее лауреатом Нобелевской премии по экономике, вместе с двумя выдающимися сотрудниками Уилбертом Е. Муром и Джозефом Дж. Шпенглером опубликовал книгу, названную "Экономический рост: Бразилия, Индия, Япония". Объединение в одну группу этих трех стран означало, что ведущие экономисты и социологи того времени видели некоторое сходство в их экономических ситуациях, что представляется сегодня странным.

Необыкновенный подъем Японии и ее быстрое послевоенное восстановление и экономическая экспансия привели вначале к рассуждениям о том, не играют ли в этом по тогдашним временам уникальном случае незападной индустриализации ключевую роль особая этика или набор ценностей. Еще в 1957 году Роберт Беллах в своей книге "Религия Токугава" искал некий эквивалент протестантской этики, которая, согласно чрезвычайно влиятельной интерпретации Макса Вебера, сыграла ключевую роль в развитии западного капитализма. В 1970 году Герман Кан в его необычайно провидческой книге "Возникающее японское супергосударство: вызов и ответ" указал на японские и возможно конфуцианские ценности как на фактор, помогающий объяснить экономический подъем Японии, которая, как он ожидал, через несколько десятилетий догонит и превзойдет Соединенные Штаты по доле ВВП на душу населения (что, по некоторым оценкам, действительно и произошло).

В начале 70-х годов Генри Росовски и Хью Патрик начали в Брукингском институте работу над проектом, целью которого было объяснить необычайный послевоенный экономический рост Японии (конечным результатом проекта стала вышедшая под их редакцией книга "Новый азиатский гигант: как работает японская экономика", 1976), и я в рамках этого проекта анализировал роль "социальных и культурных" особенностей японского экономического роста. Действительно, нельзя было не испытывать сильного впечатления от специфических ценностей и эффективности, проявлявшихся в японской системе образования и на японских предприятиях.

В 1980 году Родерик МакФаркюхор опубликовал в Экономисте вызвавшую много споров статью о роли азиатских ценностей в экономическом взлете "маленьких драконов". Лишь за десять лет до этого Герман Кан полагал, что роль стран типа Южной Кореи и Гонконга будет ограничиваться обеспечением возникающего японского супергосударства дешевым сырьем и рабочей силой. Даже его провидческих способностей не хватило для того, чтобы предсказать, насколько быстро они перерастут этот вспомогательный экономический статус. Другим автором, относительно рано выступившим с рассуждениями о роли конфуцианских ценностей в экономическом успехе "маленьких драконов", был Питер Бергер, который в 1985 году вместе с Цзин-куан Майкл Цзяо организовал конференцию, приведшую к публикации интересной работы "В поисках восточноазиатской модели развития" (1988).

К 80-м годам роль конфуцианских ценностей в подъеме Восточной Азии стала модной темой, и особенно широко она освещалась в Сингапуре, где тогда рассматривался даже вопрос о возможности ее включения в школьные программы. Ту Вэй-мин из Гарварда стал одним из основных консультантов Сингапура, и восхитительная книга "Конфуцианская этика сегодня: сингапурский вызов" (1984) описывает его консультации по этому вопросу с деятелями сингапурской системы образования. Позднее под его редакцией вышла книга "Триада: конфуцианская этика, промышленная Восточная Азия и Макс Вебер" (1991). Американская академия искусств провела семинар по этой проблеме, одним из результатов которого стал еще один том под редакцией Ту Вэй-мина - "Конфуцианская традиция в восточноазиатской современности" (1996).

В 80-е и 90-е годы, по мере того как другие страны Восточной и Южной Азии, очень мало связанные или вовсе не связанные с конфуцианством (Малайзия, Таиланд, Индонезия), начали демонстрировать необычайно высокие темпы экономического роста, проблема определения связи между азиатскими ценностями и экономическим ростом усложнилась. В попытке восстановить репутацию конфуцианской гипотезы ее сторонники обратили особое внимание на центральную роль, играемую в экономике этих стран населением китайского происхождения. И, конечно же, экономический бум был наиболее заметен в самом континентальном Китае.

Однако Китайская Народная Республика намеренно порвала все связи с конфуцианским прошлым после коммунистической победы в 1949 году. В действительности даже еще задолго до этого конфуцианство было осуждено Сунь Ят-сеном и другими китайскими интеллектуалами и реформаторами как источник китайской отсталости. Были ли они не правы? Можем ли мы сегодня еще видеть сохранившиеся фрагменты конфуцианской этики в Китае после полувека тоталитарного коммунизма? И нужно ли нам принимать в расчет буддийскую и исламскую этику, так же как, очевидно, конфуцианскую, для объяснения успеха Малайзии, Таиланда и Индонезии? Или, возможно, обозначение этих феноменов более туманным термином "азиатские ценности" с тем, чтобы объяснить развитие стран без конфуцианского прошлого, служит лишь хитростью?

Хотя основной причиной исследования особого восточноазиатского набора ценностей была потребность осмыслить драматический экономический успех региона, существует и другой, столь же важный касающийся их вопрос: может ли специфичность восточноазиатских ценностей, независимо от той роли, которую они играют в объяснении экономического роста стран этого региона, пережить этот рост? Мы называем тот тип изменений, который наблюдаем в Восточной Азии, "модернизацией", которая включает в себя не только экономический аспект развития (фабрики, кредитно-денежные отношения, банки, коммерческие связи, города и небоскребы, потребительскую экономику), но и социальные и ценностные изменения, которые представляются неизбежными спутниками этого экономического аспекта. Действительно, мы считаем настолько само собой разумеющимся то, что экономические и культурные изменения происходят в тандеме, как это было на Западе, что иногда называем эту масштабную перемену "вестернизацией". Но это может быть неверным названием: в том, что касается Восточной Азии, экономическое изменение в действительности не сопровождалось социальными и ценностными трансформациями такого же масштаба, какими характеризовалась модернизация на Западе, а именно - секуляризацией, нуклеаризацией семьи, ростом индивидуализма, гедонизмом и тому подобным.

Мы имеем в Восточной Азии уникальный случай, характеризующийся тем, что здесь, во-первых, существовала и все еще представляется существующей особая незападная ценностная традиция и, во-вторых, имело место успешное утверждение и распространение современной промышленной культуры. Но если азиатские ценности сохранились и даже процветают, то ожидание гомогенизации культуры вследствие глобализации ошибочно и, следовательно, глобализация может быть совместимой с существованием различных ценностей и культур. Экономический рост может вести к исчезновению разновидностей флоры и фауны, но разные типы человеческой культуры могут в результате его сохраняться, а возможно даже и процветать.

Переосмысление

Экономический обвал в Таиланде, Малайзии, Индонезии и Южной Корее, крах спекулятивного бума в Гонконге и затянувшаяся экономическая депрессия в Японии вызвали радостную реакцию на Западе, которую можно было бы охарактеризовать как чувство "прощания с азиатскими ценностями и счастливого избавления от них". То ли наличие этих ценностей, как сейчас утверждается, было иллюзией, то ли они не обладают теми достоинствами, которые приписываются им как западными, так и восточными наблюдателями, ослепленными конфуцианскими проповедями. Сегодня акцент делается на кумовстве и коррупции, подталкивая к выводу, что азиатские ценности, возможно, всегда были совершенно не тем, что мы о них думали.

Процесс переосмысления быстро дал о себе знать. Экономист, который за минувшие годы сделал так много для развития тезиса об азиатских ценностях, сегодня проверяет его в статье "Пересмотренные азиатские ценности: что мог бы сегодня сказать Конфуций?", утверждая, что "азиатские ценности не объясняют ни удивительный экономический успех "тигров", ни их удивительные экономические неудачи". Нью-Йорк Таймс Мэгэзин озаглавливает статью Уолтера Рассела Мида словами: "Девальвированная Азия. Финансовый кризис обнажил в "азиатских ценностях" упорного труда, бережливости и семьи то, что они всегда собой представляли: бессмыслицу". В Уолл Стрит Джорнэл написанная Уильямом МакГорном рецензия на книгу Кристофера Пэттона "Азия и Запад" информирует нас: "Если существует некая тема, объединяющая все главы книги, то это - либерально-демократическое презрение к "азиатским ценностям", которые м-р Пэттон определяет как "краткое понятие для оправдания авторитаризма, бесконтрольности властвования и тесных тайных сделок".

Этот слив в отношении азиатских ценностей заслуживает четырех комментариев. Во-первых, не все восточноазиатские страны последовали за Таиландом, Малайзией и Индонезией в экономическую бездну. Япония при всех ее трудностях остается экономически сильным игроком с огромной экспортной мощью, низкой по международным стандартам безработицей и населением, которое не выглядит слишком затронутым экономическим спадом. Материковый Китай, Тайвань и Сингапур избежали тревог пришедших в отчаяние стран, а Южная Корея и Гонконг выбираются из их экономических трудностей быстрее Таиланда, Малайзии и Индонезии.

Во-вторых, заметим, что страны, наиболее затронутые восточноазиатским экономическим крахом и имеющие наибольшие шансы на скорое восстановление, - это те, которые расположены в зоне предполагаемого влияния китайской и конфуцианской культуры. Возможно, так называемые азиатские ценности, если ограничить их китайско-конфуцианской сферой, действуют, по крайней мере, в плане смягчения экономического отката.

В-третьих, стоит заметить, что спад, который был пережит регионом в 1997-98 годах, по типу и масштабу схож с теми, которые периодически происходили в ранние годы на Западе. Но никто тогда не делал вывод, что западные ценности оказались несовместимыми с экономическим развитием Запада или не имеющими к нему отношения. Похоже, нет причин для подобного вывода и относительно азиатских ценностей.

Наконец ликование по поводу азиатского экономического краха сосредоточено только на одном аспекте азиатских ценностей, а именно - на том аспекте, который поддерживается правителями Малайзии и Сингапура с целью защиты авторитаризма их режимов. Но если обратиться к тому, что понимается под азиатскими ценностями большинством людей, этот общий отказ от прежних оценок представляется мне поспешным и преувеличенным. Как пишет далее рецензент книги Кристофера Пэттона:

Понятно, что многие из тех, кто находится у власти, отождествляют азиатские ценности с авторитаризмом. Вместе с тем, исследования читательской аудитории "Фар Истерн Экономик Ревю" говорят о том, что сами азиаты рассматривают свои ценности как относящиеся в большей мере к прочности семьи, к образованию и упорному труду, нежели к автократическому правлению.

Азиатские и конфуцианские ценности в целом были представлены нам как некий единый блок, в котором добродетели иерархии и дисциплины и обязанности послушания образуют целостную горизонталь, спускающуюся от правителя до самого маленького человека. Следовательно, послушание сына перед отцом, жены перед мужем, младшего брата перед старшим отражено в повиновении всех государству. Обеспечение этого единого блока отношений, связующих семью и государство, естественно, соответствует интересам правящей элиты. Но в действительности мы не обнаруживаем сегодня в странах прежней конфуцианской культуры отличительной концепции государства как уважаемого учителя и отца. Этот аспект конфуцианства совершенно мертв вопреки усилиям премьер-министров Малайзии и Сингапура. Вместо этого мы обнаруживаем бунты в Южной Корее, отстранения от власти правительств в Японии, электоральное соперничество на Тайване и ворчание по поводу авторитарных правительств в коммунистическом Китае и в Сингапуре.

Мы также обнаруживаем в разных странах конфуцианской сферы влияния аморальное кумовство и самообогащение, которые столь отчетливо дали о себе знать экономическими неудачами ряда азиатских стран (Сингапур, оцениваемый бизнесменами как одно из наиболее здоровых обществ, является в этом смысле исключением). Однако ни в одной из этих стран мы не находим отчетливо выраженного этоса раболепства перед государством. Действительно, государство может быть мощным и поддерживать свою мощь использованием силы и грубых методов, но отношение людей к государству не проистекает из особой ценностной ориентации: каждому свойственно подчиняться угрозам и силе.

На семейном уровне и в отношении к образованию и труду, мотивируемому интересами семьи, мы и в самом деле обнаруживаем особый тип поведения, который явно не основывается на каком-либо внешнем принуждении. Каждый, кто ознакомится с исследованиями, посвященными азиатским ценностям, будет скорее всего поражен свидетельствами прочности семейных уз и ответственности в сфере образования и труда.

Исследование, проведенное Гарольдом Стивенсоном и его коллегами, сравнивавшими школы в Японии и на Тайване с американскими школами, обнаружило, что учебные классы в Японии и на Тайване больше, расходы на образование меньше, успехи учеников выше, а стремление детей хорошо учиться ради их семей огромно. Неудачи детей в учебе родители обычно объясняют не недостатками школы, учителей, школьных программ или генов, а недостаточным усердием самих учеников(1). Ту же ситуацию мы находим в Корее, Гонконге, Сингапуре и на материковом Китае.

Примечание:

(1) Harold W. Stevenson and James W. Stigler. The Learning Gap. - New York: Summit Books, 1992.

Окончание следует.

Первоначально опубликовано в The National Interest

Fall 1999, pp.27-34

Перевод Григория Вайнштейна