Как и в любой уважающей себя академической организации, в Санкт-Петербургском институте истории РАН действует свое издательство. Однако это не совсем обычное ведомственное предприятие. Издательство "Нестор-история" выросло из работы над ежеквартальным журналом широкого исторического профиля, пересматривающего границы предмета и способствующего встрече разных специализаций. Традиционное понимание истории как суммы сведений о ходе развития общества здесь не отменяется, но дополняется представлением о культурной обусловленности знания о прошлом. С 2001 г. вышло в свет семь номеров (ежеквартальный ритм не соблюдается, но это, скорее, норма, чем исключение), из которых сильнее всего интригуют пятый и шестой - "Народ и власть (1-ая половина XX в.)" и "Человек и война". Основной интерес в них вызывают подборки так называемой "наивной" литературы - писем и дневников "простых" людей, настоятельно требующих от историка интервенции в поле антропологии. Все более ощутимое сближение дисциплин внутри корпуса социальных наук - очевидная примета времени. Неслучайно соучредителями журнала являются Русский центр Школы Высших социальных исследований в Париже и Высшая Антропологическая Школа в Кишиневе. Кстати, издатель журнала и примыкающей к нему библиотеки, составляющей продукцию "Нестора", своим основным бизнесом занимается в Молдавии, так что данные выходящих в Петербурге книжек включают еще и Кишинев. На данный момент имеется, опять-таки, семь томов продолжающейся серии под всеядным названием "Источники и исследования истории и культуры России и Восточной Европы". В четырех из них дана масштабная историографическая картина декабристского восстания. Это прямо связано с интересами руководства. Директор издательства Сергей Эрлих уже лет десять продвигает идею о колдовском происхождении декабристов, сбивших с толку русский народ, исконно состоящий из воинов. В книге под карнавальным заголовком "Россия колдунов" Эрлих проецирует схему устройства архаического общества ("колдун - воин - работник" по Ж.Дюмезилю) на русскую историю, в результате чего раскрывается весь чудовищный смысл русской ментальности. Так что декабрьскому восстанию и его смыслу - сакральному ли, профанному - издательство оказывает объяснимое предпочтение. В последнее время наметилось тяготение к несерийным продуктам. Если года три назад их практически не было (случайный сборник по следам конференции памяти В.С.Дякина "На пути к революционным потрясениям" не в счет), то сейчас ассортимент на глазах растет. Весьма вероятно, что издательство только начинает наращивать обороты. Отрадно, что не за счет курьезов. Кто знает, может, логотип с ликом легендарного летописца примелькается так же, как зверь Индрик у одноименных московских фольклористов. Разве что амбициозные размеры, выдающие неопытного игрока, со временем станут скромнее. Да и журнал можно издавать без закладки в виде голубой шелковой ленточки. Хотя под Новый год какая кичуха не будет хорошо смотреться...

---

Издательство "Нестор-история": демоны прошлого

Ганелин Р.Ш. Советские историки: О чем они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-х-1970-х годах. - СПб.: Издательство Санкт-Петербургского института истории РАН "Нестор-История", 2004. - 216 с.

Книга почтенного петербургского историка Рафаила Шоломовича Ганелина попала в "стихийную" библиографию к работе Арона Яковлевича Гуревича "История историка", а именно, была упомянута на форуме, где обсуждались мемуары великого медиевиста. Один из участников ставит Ганелина в один ряд с вышедшими в Иваново мемуарами Израиля Биска о жизни провинциального историка и Евгении Гутновой о московских специалистах круга МГУ. Действительно, ленинградский, в последние двенадцать лет - петербургский культурный житель (не обязательно ученый) перманентно пребывает в "недо-столичном", или "пере-провинциальном" положении, что делает его человеком либо шибко нервным, либо, напротив, изысканно флегматичным. Ганелин принадлежит ко второму типу: субъект мемуаров ироничен, жизнелюбив, умом цепок и душой незлобив. Вместе с тем, его отличает обстоятельность в разъяснении многих советских реалий, что обнаруживает настоящую историческую ориентацию на носителей другого культурно-исторического багажа. То ли дело в поколении, чуть-чуть не доросшем до фронтового, то ли в индивидуальных особенностях, но Ганелину удается осматривать пройденный ландшафт очень здоровым взглядом, без ощутимых искажений. Подлинность мемуаров удостоверяет не энциклопедия, а интуиция читателя, пусть он и не жил в эпоху, о которой идет речь.

Никаких откровений в книге, разумеется, нет. Ее отчетливая чуждость любому скандалу лишь подчеркивается провоцирующей темой. "Разговоры" историков в оппозиции их письменных выступлений, казалось бы, должны быть богаты разоблачениями. Но нет, это не подчеркивание различий, не пересмотр прошлого, а свод сведений о повседневности, сохранившихся в памяти автора. Советские историки не писали за здравие и не говорили за упокой. Вернее, они делали и то, и другое, делали они и наоборот, но это совершенно не важно. Ганелин не отчитывается о своей и чужой работе, не пишет роман о себе в классических традициях (может, из-за этого изящная сага Е.Гутновой не понравилась А.Гуревичу, о чем он сам говорит в своей книге). Он перебирает сведения, группируя их по институциям, с которыми ему приходилось иметь дело. Внешне это вообще выглядит как очерки по истории ЛГУ, Библиотечного института и Ленинградского отделения институа истории (ЛОИИ) в те периоды, когда там работал автор. Фактография, представляющая огромный интерес для историка отечественной гуманитарной науки, умело разряжается то низовым, то абсурдным юмором, фольклором и "историями", или "анекдотами" в первом значении слова. Ирония - это утыканный булавками щит советского интеллектуала.

"В то время как в кружке из аспирантов и молодых преподавателей, организованном Л.Н.Краснопевцевым, старались восстановить ленинизм в его первозданном виде, студенты-озорники перед экзаменами декламировали:

Я марксизма не боюсь
Я на Фурцевой женюсь.
Стану тискать сиську я
Самую марксистскую".

И тут же речь идет о "сталинском капитале страха", о возобновлении репрессий после краткого хрущевского послабления, и т.д. Мысль автора часто перескакивает с одного предмета на другой, но это не выглядит недостатком. Память ведь так и работает. Тем более, если сам мемуарист с грустной улыбкой признается, что "далеко ушел от темы".

Если бы не эти уходы, запоминающихся фрагментов в книге было бы меньше. Ганелин обнаруживает себя в них как одаренный рассказчик. Остроумно вспоминает он о том, как читал лекции в заводских цехах, жилконторах и районных клубах. Однажды после очередного выступления к нему подошел внушительный мужчина в кожаном пальто и произнес следующий текст:

"Ты молодец, прямо по периодической печати чешешь. Юрист, наверное. А я один живу. Слушай, пойдем ко мне, выпьем по сто пятьдесят. Логично будет, правда?"

Или - разговор, происходящий между работником партийного издательства и покровителем одного из переводчиков, осведомляющимся о ходе работы.

"Что Вы скажете об этой книге?" - звучал Вопрос. "Г...но", - отвечал Я.М. "Значит, о переводе не может быть и речи?" - огорченно удостоверялся звонивший. "Кто Вам сказал?" - громовым голосом вопрошал Я.М. "Но ведь Вы сказали: г...но" - "Сказал и повторяю: это г...но, которое нам нужно!"

Кажется, в таких деталях и прячется демон или гений прошлого. Который и заставляет нас почувствовать связь с историей, не попавшей в учебники.

Ильин П.В. Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825-1826 гг. - СПб.: Издательстов Санкт-Петербургского института истории РАН "Нестор-История", 2004. - 664 с.

Этот монументальный свод встраивается в упомянутый выше декабристский мейнстрим. Правда, явных мистических проекций здесь нет, несмотря на то, что проблема ставится не самая ординарная: являются ли, грубо говоря, помилованные декабристы "декабристами", как мы их привыкли знать. В литературе, сетует автор, их часто относят к "лицам, привлекавшимся к следствию по делу декабристов", тогда как следует установить степень виновности каждого из них. Исследование, таким образом, относится одновременно как к юридической, так и к традиционной политической истории. Оно проливает свет на ход следственного процесса, на критерии, по которым измеряется вина подозреваемых (в книге, изданной в Европе и, тем более, в Америке, яблоку было бы негде упасть без попадания в цитату из Мишеля Фуко, здесь же отрадно его незначимое отсутствие). Автор также считает целесообразным "оценить" причины освобождения от наказания и влияние внешних факторов на ход следствия. И, наконец, куда же без стремления ввести новые страницы истории декабризма в научный оборот! Хотя Ильин и ставит эту цель (она же задача) на третье место, именно она дает название для всей книги. "Новое о декабристах" - это же и есть тот пласт фактов, вводить которые в оборот историк почитает своей святой обязанностью.

Кропотливая работа с доступным архивным материалом и с наличной исследовательской базой позволила автору прийти к выводу, что отпущенные и оправданные подозреваемые не должны были, по идее, избегнуть наказания, поскольку хорошо знали о деятельности тайных обществ, от которых потом отрекались или же использовали другие рычаги для самооправдания. К вопросу о таких рычагах: автор приводит со слов В.Н.Дубровина историю, в которой причиной оправдания служат родственные связи подозреваемого ("Ступай домой; внук великого Суворова не может быть изменником Отечеству...", и т.д.). Впрочем, наверняка говорить о выводах автора довольно сложно - излагает он пространно и туманно. По-видимому, так же, как принимались решения относительно его подопечных (неизбежное врастание исследователя в материал?). Решающая роль в вынесении приговора принадлежала императору и его наместнику - прокурору, чьи решения были совершенно произвольными. Подготовка государственного переворота не входила в реестр возможных правонарушений, грубо говоря, была в новинку, заставляя перекраивать картину мира, сложившуюся в русских головах, не говоря уже о русском судопроизводстве. При этом обвиняемые оказывались гораздо более мобильными в принятии решений и демонстрировали завидный прагматизм в ходе самозащиты. Что автоматически опровергает устойчивый миф о героическом поведении декабристов на процессах. Вернее, те, кого мы называем декабристами, и были, скорее всего, героями. А остальные - они на то и остальные, чтобы быть в первую очередь людьми. Мысли простые, но материал проработан титанический. Впрочем, историкам не привыкать...