Скоро исполнится пять лет, как умер мой отец, оставив меня - всего-то в 62-летнем возрасте - сиротой. Ему был 91 год, когда он скончался во сне, в своей чикагской квартире. Его жизненные силы казались настолько неистощимыми, что до самого последнего года жизни отца я за глаза называл его "Энерджайзером": "Батарейки "Энерджайзер" продолжают работать!". Порой я даже позволял себе шутку - впрочем, лишь отчасти шутку - о "маловероятности" того, что он умрет раньше меня. Но вот он сделал это, а мне и сейчас трудно привыкнуть к мысли, что его больше нет.

Когда у человека умирают пожилые родители, он испытывает очень противоречивые чувства. Я утешал себя мыслью, что отец умер, вероятно, легкой смертью. Честно говоря, я даже радовался, что больше не нужно о нем заботиться (хотя, если не считать некоторых поручений и ведения отцовских счетов в последние годы его жизни, он не доставлял мне и моей жене почти никаких забот). Но когда он ушел, я начал отчетливо осознавать, что следующим взойти на гильотину придется мне. Таковы, - как сказал бы Паскаль, - условия жизни.

После смерти отца осталось много вопросов, на которые уже никто не ответит. Незадолго до его кончины я возил отца в банк, и он без всякого вступления вдруг сказал: "Я хотел третьего ребенка, но твою мать моя идея не заинтересовала". Я впервые слышал об этом. Отец никогда не был особенно внимательным родителем, по крайней мере по современным стандартам. Я неожиданно подумал: может быть, родив двух сыновей - меня и моего младшего брата, - он захотел еще и дочь?

"А почему мать не заинтересовалась?" - спросил я.

"Не помню", - ответил он. И тема была закрыта.

Во время очередной нашей поездки в том же году он спросил меня, приносят ли мои труды какие-нибудь доходы. Я сказал ему, что меня приглашали прочесть лекцию в Филадельфии. Он поинтересовался, получил ли я гонорар. Я ответил, что получил: пять тысяч долларов.

"За час болтовни?" - спросил он с выражением изумления.

"Фактически за пятьдесят минут", - сказал я, не в силах удержаться от легкой провокации. Изумление в его взгляде сменилось горькой уверенностью. Что творится за страной, если люди готовы платить такие деньги - за что? За выступление его сына!

В таком случае, был ли он хорошим отцом? Этот вопрос недавно задал мне во время ленча один знакомый. Когда я захотел уточнить, что имеется в виду под словом "хороший", он пояснил: "Был ли он, например, справедливым?"

Мой отец был абсолютно справедлив и никогда не выказывал ни малейшего предпочтения ни мне, ни моему брату (и брат полностью согласен с этим мнением). Кроме того, он подавал пример достоинства, не отягощенного требованиями идеализма. "Никто не просит тебя быть ангелом в этом мире, - наставлял он меня, когда мне было 14 лет, - но это не дает тебе права становиться сукиным сыном". И в таком качестве он служил неиссякающим источником советов, иногда вполне заурядных, но никогда - глупых. "Всегда припасай что-нибудь на черный день"; "Люди знают о тебе больше, чем ты считаешь"; "Работая на кого-нибудь за доллар в час, ты всегда выкладываешься на доллар с четвертью".

Иные из его советов выглядели дико неуместными. "Не считая твоего брата, твой лучший друг - деньги" - это заявление казалось мне тем более неубедительным, что мы с братом, имея шесть лет разницы в возрасте, никогда не были особенно близки. В отношении секса вся его мудрость сводилась к "будь осторожен". Чего конкретно следует остерегаться - венерических болезней? зачатия? неудачного выбора подруги? - он никогда не уточнял.

В юности я проводил с отцом очень много времени. Он производил и импортировал костюмные украшения (известные как "побрякушки") и разные новинки - идентификационные браслеты, зажигалки, миниатюрные камеры, галстуки "боло" - которые сбывал в "Вулворт", в "Интернэшнл Шу Компани", в банки и концессионерам на ярмарках. Летом я ездил с ним, подменяя его за рулем "Бьюика" или "Олдсмобиля", подносил ему ящики с образцами, выписывал заказы, слушал, как он рассказывает покупателям - до бесконечности, до тошноты - три-четыре стандартные шутки. Мы снимали с ним один номер на двоих в отнюдь не первоклассных отелях в городах Среднего Запада - Де-Мойне, Миннеаполисе, Коламбусе - но между нами никогда не возникало ничего похожего на откровенность - по крайней мере, не в наших разговорах. Его коммерческие советы были столь же полезны, как совет о сексе: "Своди издержки к минимуму"; "Знаешь, ты делаешь деньги не на том, что продаешь, а на том, что правильно покупаешь"; "Никогда не беги от бизнеса". Однако, некоторые из них засели в памяти: прошло уже почти полвека, а мне до сих пор трудно отказаться от заказа, чтобы меня не обвинили в бегстве от бизнеса.

Самым нелюбимым из его изречений у меня было: "С успехом не поспоришь". В дни моего взросления я считал, что лучше всего спорить именно с успехом. Я пытался объяснить отцу, почему, но похоже, так и не сумел донести до него свои мысли. Мы чуть не дошли до крика один-единственный раз - когда поспорили о том, должен ли федеральный бюджет быть сбалансированным. Мне тогда уже перевалило за двадцать, и наше невежество в этом вопросе было равным и взаимным - хотя оказалось, что он прав: с учетом всех моментов сбалансированный бюджет все же лучше.

В минуты, когда отца отпускала страсть к поучениям, он обнаруживал изрядную проницательность. "В этой стране вести бизнес можно тремя способами, - как-то сказал он мне. - На самом высшем уровне ты полагаешься преимущественно на рекламу в национальном масштабе и пиар. На следующем уровне ты приглашаешь людей на обед или на гольф, покупаешь им билеты в театр, находишь им женщин. А потом идет мой уровень", - и пауза. На вопрос, что же происходит на этом уровне, он ответил: "Я урезаю цены". Его уровень, - подумал я тогда и думаю до сих пор, - своей почтенностью далеко превосходит первые два.

Он ценил шутки, хотя пересказывая их, избегал даже малейшего повествования. Лучшие образцы его собственного остроумия были связаны с комическим смирением. Когда ему было далеко за восемьдесят, он ошибся, послав на бармицву своему внучатому племяннику, которого никогда не видел, чек не на сто, как он собирался, а на тысячу долларов. После того, как я обнаружил ошибку и сказал ему об этом, он после недолгой паузы улыбнулся и сказал: "Как будет разочарован его младший брат!"

Наиболее оживлен отец был на работе - и в наибольшей степени проявлял там себя. Он родился в Монреале, так никогда и не закончил средней школы, а в Америку перебрался в 17 лет, незадолго до Депрессии. Он перепробовал несколько разных профессий, но вскоре нашел свою нишу коммивояжера. "Парень, - сказал ему как-то один из его боссов, впечатленный его трудовыми успехами, - постарайся не забыть, что вот этот стол, за которым я сижу, не продается!" Со временем он открыл небольшое собственное дело.

Он работал шесть дней в неделю, обычно приезжая к 7.30 утра. Если у него находился повод отправиться на работу в воскресенье, он так и поступал с большим удовольствием. Во время своих редких отпусков он звонил в контору два или три раза в день - узнать, от кого пришла почта, кто звонил, какие грузы доставлены.

У него никогда не работало больше семи-восьми служащих, но его бизнес был весьма доходным. Помню, как в конце 1960-х годов он говорил мне: "Куда катится эта страна! Видел бы ты, какой дрянью я торгую!" В последние годы на него трудился племянник, но ни я, ни мой брат никогда серьезно не думали о том, чтобы войти в дело, очень быстро сообразив, что это театр одного актера, и на двоих там не хватит воздуха. Однажды, разругавшись с этим самым племянником, отец сказал мне: "Он работал на меня пятнадцать лет. Мы открываемся в 8.30, и он пятнадцать лет приходил ровно в 8.30. Я все ждал, что один раз - всего один раз - парень придет раньше времени".

"Я называю людей богатыми, - говорит герой Генри Джеймса Ральф Тачетт в "Портрете дамы", - когда они в состоянии исполнить требования своего воображения". У моего отца не было большого состояния, но ему хватало денег, чтобы удовлетворить все свои потребности. Он щедро жертвовал на благотворительность (в основном еврейскую), помогал бедным родственникам, платил за образование сыновей, покупал жене бриллианты, меха и дорогую одежду, что служило мерилом успеха у поколения моих родителей, а отойдя от дел, путешествовал со внуками в Израиль, Африку, Азию, Латинскую Америку, Советский Союз и в Новую Зеландию. Уже на пороге смерти он говорил мне, что финансовая независимость больше всего радовала его из-за того, что не приходилось полагаться ни на чью помощь, вплоть до его ухода из этого мира и включая сам этот уход.

Когда мне было под тридцать, а отцу под шестьдесят, он перенес небольшой сердечный приступ, и я испугался, что потеряю его, так и не успев узнать его получше. Только что вернувшись в Чикаго после недолгого руководства программой по борьбе с бедностью в Литл-Рок (Арканзас), я подумал, что нам было бы неплохо раз в неделю вместе ходить на ленч. В первый раз я повел его во французский ресторан, находившийся неподалеку, на северной стороне. Ленч затянулся почти на полтора часа. Я физически ощущал, как он томится, как ему не терпится вернуться на "место", как он называл свою контору, тогда расположенную на Норт-Авеню к северу от Дэмон. Больше мы никогда не ходили на ленч вдвоем, пока не умерла моя мать, после чего я почувствовал, что ему нужна компания.

В какой-то момент - я думаю, примерно в то время, когда ему исполнилось шестьдесят - мой отец, как и многие другие люди, успешно действующие в весьма узком кругу - перестал кого-либо слушать. Вежливый, даже учтивый человек, он - поймите правильно! - никогда не был грубым. Он дал бы вам слово и не прерывал бы вас, кивая головой в знак согласия. Но на самом деле все это время он бы просто ждал - ждал момента, чтобы вставить собственную мысль. Он с давних пор изобрел обманчиво скромное вводное предложение, которое ввел в регулярное употребление: "Я склонен полагать, что в мире больше хорошего, чем плохого", - заявлял он, либо: "Возможно, я ошибаюсь, но разве вы не согласны, что посредством войн и болезней Природа-Мать уменьшает население?" Я поморщился, когда узнал, что отец одного моего друга, несколько раз встречавшийся с моим отцом, называет его "Равви".

Отец не жил прошлым днем, но и будущее его мало интересовало. Он отличался поразительной способностью забывать обо всем, включая собственные болезни и даже операции. Он утверждал, что не помнит о своем сердечном приступе, и предпочитал не вспоминать, что, подобно многим людям, которым далеко за восемьдесят, страдает раком простаты. "Я решительно верю в торжество разума над материей", - говорил он.

Еще он любил говорить, что на самом деле нет ничего нового под солнцем. Когда я рассказывал ему о каких-нибудь излишествах - например, о ленче за 180 долларов на двоих в Нью-Йорке - он спрашивал: "Ты что, шутишь?" Хотя человеческая натура вызывала у него большой интерес, психология на уровне индивидуума его нисколько не привлекала. Если я сообщал ему о чьем-то странном, непредсказуемом или глупом поведении, отец отвечал: "Он псих, что ли?"

Потом, в 75-летнем возрасте отойдя от дел, отец начал писать. Его собственный отец сочинил две книги - одну на иврите, другую на идиш - и мой отец оплатил большую часть расходов по их изданию. Обещав продать часть тиража, он оставил примерно сотню экземпляров у нас в подвале. Это стало поводом для повышения ежемесячной пенсии, которую он посылал деду: каждый месяц он прибавлял то 30 долларов, то 45, то 50, объясняя, что это плата за проданные книги. Затем однажды к дому подъехал грузовик Объединенной службы пересылок с очередной сотней книг и письмом от деда, который забеспокоился, что запасы сына подходят к концу.

И вот теперь я, его старший сын, тоже издаю книги. Должно быть, отец ощущал себя - с изрядной дозой mutatis mutandis¹ - наподобие того Мендельсона, который был сыном философа и отцом композитора, но так и не удостоился собственного отблеска интеллектуальной славы. И он тоже стал писать. Его излюбленной формой стал афоризм (хотя он никогда не пользовался этим термином) из двух или трех предложений, обычно содержащий мораль. Вот пример его сочинений такого сорта: "Человек вынуждает природу раскрывать секреты своей химии. Природа сравнивает счет, потому что человек не всегда в состоянии контролировать химикаты".

По утрам у меня раздавался телефонный звонок - это был отец с вопросом: "Как пишется "сродство"?" Затем он спрашивал, правильно ли употреблено это слово в написанной им фразе, которую он зачитывал мне. Я обычно говорил, что считаю его наблюдения интересными или точными, или что никогда не смотрел на дело с такой точки зрения. Нередко я предлагал небольшие поправки или высказывал мнение, что второе предложение не вполне вытекает из первого. Я слишком любил отца, чтобы говорить, что многое из написанного им граничит с банальностью и, увы, нередко заходит за эту границу. Впрочем, я не уверен, что его сколько-нибудь интересовало мое мнение.

В кармане рубашки он стал носить маленький блокнот. Во время послеполуденных прогулок ему в голову приходили новые идеи. Ежедневно - практически ежечасно - добавляя новые страницы, он однажды заявил, что в его рукописи уже больше тысячи страниц. Свои сочинения он небрежно называл "мой хлам", "моя чепуха", или даже "весь этот мусор, который я пишу". Тем не менее ему хотелось знать мое мнение - стоит ли посылать это издателю. Ситуация была вполне безнадежная; но я солгал, сказал, что можно попробовать, и написал от его имени письмо, к которому приложил страниц пятьдесят рукописи. Отец начал с известных издателей, потом перешел на крупные университетские издательства, затем принялся за малоизвестные компании.

Примерно после двадцати отказов я предложил обратиться туда, где издают книги тщеславных авторов за их счет - впрочем, я не употреблял убийственный термин "тщеславный". Где-то за десять тысяч долларов он получит 500 экземпляров книги среднего размера, предназначенной для потомства. Но отец был слишком горд для такого плана, и через какое-то время прекратил рассылать свои рукописи. Он решил, что его сочинения чрезмерно правдивы - "чрезмерно горячи", как он однажды заявил мне - для современного мира. Но писать он все равно продолжал, снизив темп лишь за несколько лет до смерти, когда стал жаловаться, что у него иссякает вдохновение.

В итоге у него набралось около 2700 страниц - честная и ревностная попытка отыскать смысл в мире перед тем, как его покинуть. Хотя отца постигла такая же неудача, как и всех прочих, в его попытке, бесспорно, было что-то доблестное.

Узнавать о том, что у наших отцов есть недостатки, всегда мучительно. Когда мне было шесть лет, мы жили в квартале, где я был самым маленьким из ребят и таким образом стал законной добычей для восьми- и девятилетних мальчишек с нормальными склонностями к подавлению слабых. Когда один из них, парень по имени Денни Прайс, однажды устроил мне взбучку, я сказал ему, что если он не перестанет, ему достанется от моего отца. "Твой папаша, - заявил Денни Прайс, - гондон!" Даже слышать, как об отце говорится такое, было больно. Я бы предпочел получить еще один удар в живот.

Вторая Мировая война кончилась, когда мне не было еще и восьми лет, но я помню, как был разочарован тем, что отец не пошел воевать (он был слишком стар). Еще я припоминаю свое смущение - мне было девять лет - когда увидел, как на корпоративной вечеринке в ювелирной компании, где он тогда работал ("Бейлер-Ливайн" на Уобош-Авеню), отец клоунским жестом приложил ладонь к животу беременной секретарши, закрыл глаза и стал предсказывать пол ребенка.

Он был не таким стильным, как отцы большинства моих друзей. У него не было выходной одежды, и на пляже (куда он попадал очень редко) он ходил в черных деловых ботинках и узорчатых носках, над которыми поднимались его очень бледные ноги. Его совершенно не интересовал спорт - в отличие от меня, в юности только спортом и интересовавшегося. Позже я видел, как он принимает неверные решения в делах, касающихся недвижимости, чересчур волнуется по поводу мелких денег, которые ему задолжали, серьезно ошибается в людях. В его поступках, как и в его сочинениях, просматривалась тяга к чрезмерно обобщенному подходу. "Мать-природа не терпит вакуума", - говорил он, а я про себя думал: "Нет, отец, она не терпит продавцов вакуумных пылесосов". Где-то на четвертом десятке лет жизни я решил, что отец далеко уступает матери и утонченностью, и проницательностью.

Чего хотят от своих отцов мальчишки и подростки? Я полагаю, что по большей части мы хотим как раз того, чего они не могут нам дать - безболезненной передачи знаний, ключа к загадкам жизни, секрета счастья, уверенности, что повседневные тяготы и несчастья достойны чего-то большего, нежели глупой вселенской шутки, лишенной всякой остроты. Папа, ты прожил больше, чем я, ты был в окопах, испытал взлеты и падения, так скорее, прежде чем покинуть меня, просвети: ведет ли это все к чему-нибудь, имеет хоть какой-то смысл, значит ли хоть что-нибудь, какая суть скрывается за всем этим, какое содержание? Скажи же мне, скажи, папа! К тому времени, как отцу исполнилось шестьдесят, я уже знал, что он никогда не ответит на эти вопросы.

Но теперь, когда мне уже тоже больше шестидесяти, не могу сказать, что сколько-нибудь превзошел его. Кроме того, те добродетели, которыми обладал и которые проявлял отец, были весьма впечатляющими. Главной из них была надежность. На него всегда можно было положиться. На его глазах мать три года вела безнадежную борьбу с раком, и он ходил за покупками, в прачечную, даже готовил кое-что, стараясь поддержать ее дух и никогда не позволяя самому себе потерять надежду. Он называл себя реалистом, но в сущности был очень сентиментален, и в последние годы жизни особенной слабостью стала для него обширная семья (он и его брат-близнец были младшими из десяти детей - восьми братьев и двух сестер, причем среди всех них лишь мой отец добился финансовых успехов). Он боготворил своего отца, постоянно цитировал его изречения и восхищался его мудростью.

Пусть мы и не преклонялись перед отцом, но безусловно платили ему почтением. Он был представителем последнего поколения отцов, властвующих над своим семейством в древнем римском смысле. Мой отец был кем угодно, только не тираном, но тем не менее все в доме ему беспрекословно подчинялись вследствие его роли как главы семьи и удачливого добытчика. По возвращении с работы его всегда ждал обед. Никто не раскрывал вечернюю газету до того, как ее просмотрит отец. "Принеси отцу стакан воды", - говорила мать, или - "Принеси отцу тапочки", - и мы с братом выполняли приказ, не пытаясь отвертеться. Сейчас я сам стал дедом, но никто никогда мне не оказывал и не будет оказывать этих мелких услуг.

Отец спокойно уживался со своими противоречиями - как мне кажется, это еще одна великая добродетель. Например, он называл себя агностиком и не ходил ни в какую синагогу, однако все знали, что он будет сильно разочарован, если кто-нибудь из его внуков останется без бармицвы. Он всегда призывал к здравым деловым принципам, но в случае малейшего конфликта между этими принципами и великодушными побуждениями неизменно склонялся к последним: ссужал деньги ненадежным людям, делал скидку тем, кто ее явно не заслуживал, оказывал финансовую помощь всякий раз, как его просили об этом. Бродягам, просившим у него милостыню, он обычно говорил: "Убирайся. Я работаю на той стороне улицы", однако он отдавал свои старые костюмы и пальто старому слабоумному алкоголику, который ночевал в подъезде на Норт-Авеню неподалеку от его конторы.

Незадолго до того, как я окончил школу, отец сказал, что, естественно, заплатит за мое обучение в колледже, но может быть мне, никогда не выказывавшему ни малейшего интереса к учебе, лучше забыть об этой идее? "Я думаю, у тебя есть задатки отличного коммивояжера", - добавил он. Но право принять решение осталось за мной. Я выбрал колледж, главным образом потому, что туда шло большинство моих друзей, а я чувствовал, что еще не пришло время выходить в открытый мир.

Впрочем, отец почти всегда позволял мне решать за себя. По правде говоря, он настаивал, чтобы я пошел в еврейскую школу, часто повторяя, что "еврей должен знать что-нибудь о своих корнях, о том, откуда он пришел". Но не считая этого, мы с братом всегда сами решали, чему нам учиться, в какую школу ходить и с кем. Отец никогда не навязывал мне будущую профессию, ограничиваясь очередным расхожим изречением: "Ты должен любить свою работу". Он никогда не говорил, на ком мне следует жениться, как воспитывать детей, что делать с деньгами. Он давал мне полное право идти своим путем.

И лишь теперь мне приходит в голову, что я никогда не добивался отцовского одобрения; взрослея, я главным образом старался избежать его неодобрения, чтобы сохранить ту обширную свободу, которую он мне предоставил. Во-первых, он был не в состоянии высказать мне то одобрение, какого я желал: ни за мои спортивные успехи в молодости, ни за интеллектуальные труды в зрелом возрасте. Кроме того, искусственно культивировать в сыновьях уверенность, непрерывно и решительно одобряя их поступки, - modus operandi многих современных родителей, - было не в его стиле. "Ты очень по-деловому решил это дело", - сказал мне однажды отец по поводу мелкой проблемы, которую я уладил для него, но не могу припомнить, чтобы он еще когда-нибудь хвалил меня. Я посылал ему свои изданные сочинения, и он читал их, обычно ограничиваясь отзывом "очень интересно" или замечанием о том, что мои слова пробудили в нем кое-какие мысли.

На четвертом десятке лет жизни мне предложили должность преподавателя в соседнем университете. Взвесив все плюсы и минусы предложения, я в разговоре с отцом высказал предположение, что эта работа позволит мне проводить больше времени со своими двумя сыновьями. "Не хочу вмешиваться, - сказал он, готовясь произнести самую длинную речь в своей отцовской карьере, - но мне кажется, что ты говоришь полную чушь. Если ты хочешь стать преподавателем, становись им, потому что хочешь преподавать, или потому что свободное время можешь посвятить другой работе, но вовсе не из-за детей. Только приучись думать, что ты принимаешь решения из-за детей - и закончишь как эти несчастные старики, жалующиеся на неблагодарность детей. Твоя ответственность за сыновей сводится к тому, чтобы кормить их, обеспечить им достойное жилье, помочь им получить наилучшее образование, на какое они способны, научить их отличать добро от зла, дать им понять, что они всегда могут прийти к тебе, когда окажутся в беде, и подать им пример своей жизнью. Так я понимал свою ответственность перед тобой и твоим братом. Но работа для человека стоит на первом месте".

Воспитывая своих сыновей, я изо всех сил старался подражать отцу - но исторический момент для уверенности того рода, которой он наделял отцовство, уже прошел. Во-первых, я был разведенным отцом (хотя дети остались на моем попечении), поэтому я уже сделал то, чего никогда не делал мой отец - разрушил их семью. Во-вторых, я регулярно говорил сыновьям, что люблю их, и говорил так часто, что вероятно, они начали в этом сомневаться.

Правда, я не был похож на тех отцов, которые в наши дни вмешиваются в школьную жизнь своих детей, водят их на четыре или пять разных уроков, записывают на видео все первые восемнадцать лет их жизни, возят их на соревнования, на выставки, а после всего этого (несомненно) и ко врачу. Но тем не менее воспитание детей отняло у меня немало нервов, я все время размышлял, правильно ли я поступаю, и никогда не чувствовал уверенности в том, что из меня вышел хороший - хотя бы просто приличный - отец. Я чувствую, что нынешнему поколению отцов воспитание детей доставляет еще больше тревог, чем в свое время мне, и благодаря феминизму и прочим факторам стало куда более трудным делом.

Не повезти с отцом может совсем по-разному. Быть сыном иных людей - в первую очередь я думаю о Тони, сыне Элджера Хисса², который посвятил чуть ли не всю жизнь защите репутации своего отца - порой похоже на изнурительную работу. Успех отца может подавить амбиции в детях, а его неудачи могут так ожесточить их, что они будут видеть мир в самом черном цвете, постоянно ожидая ужасной катастрофы. Слишком сильный отец - проблема, но и слишком слабый - тоже. Отец может бросить семью, навсегда посеяв в детях неуверенность, а может совершить самоубийство, оставив в наследство отчаяние, куда более мрачное и глубокое, чем любые сомнения. Но, вероятно, хуже всего - если отец умирает или погибает до того, как ребенок может хотя бы познакомиться с ним.

"Мама и папа тебя обломали": эти знаменитые слова Филиппа Ларкина не только забавны, но и, как считается, безусловно истинны. Но так ли это? Должен ли человек винить своих родителей за все то, чем он (к сожалению) стал, или за то (к не меньшему сожалению), чем он так и не стал? Один из самых удачливых людей, которых я знаю, однажды сказал мне абсолютно бесстрастным тоном: "В сущности, не слишком-то я люблю своих родителей" - что не мешало ему быть хорошим и почтительным сыном, пока родители были живы. (В конце концов, все мы обязаны уважать своих родителей, но совершенно не обязательно любить их). Снимая с родителей всю долю ответственности за судьбу их детей, мы вновь возлагаем ответственность на того, на ком она обычно и лежит - на самих себя. "Должен ли я винить за все провалы в жизни своих родителей?" - таким вопросом задавался Михаил Барышников, получивший совершенно омерзительное воспитание, и решительно отвечал сам себе: "Нет".

Конечно, больше всего везет тому, кто любит своих родителей без всяких осложнений - так, как повезло мне. Сознательно или нет - я и теперь не могу сказать наверняка - родители дали мне величайший из всех возможных даров. Оставив меня в покое и одновременно каким-то образом дав мне понять, что я всегда могу рассчитывать на них при необходимости, они обеспечили мне свободу идти своим путем и стать самим собой. Я почти уверен, что увидев, как в наши дни родители одержимы чрезмерной, пагубной заботой о правильном воспитании детей со всеми ее волнениями и тревогами, отец бы воскликнул: "Они психи, что ли?"

Перевод Николая Эдельмана
Опубликовано в Commentary Magazine
Ноябрь 2003

Примечания:

¹ Здесь: с учетом соответствующих различий (лат.)

² Служащий Госдепартамента США, обвиненный в шпионаже в пользу СССР - прим.перев.