Большие музеи в Штатах замечательны не только богатством своих собраний, но и дружелюбием по отношению к посетителю. Поскольку в музее человек быстро устает (сосредоточенное разглядывание вообще утомительно), то почти во всех залах можно сидеть, а в разных частях музея есть места для отдыха и еды. Посетитель не обязан быть знатоком истории искусств, и тысячи этикеток с неизвестными именами и непонятными названиями обычно ничего ему не говорят. Поэтому во всех залах есть довольно подробные комментарии к выставленным вещам. Все с увлечением их читают. Часто это превосходно написанные небольшие эссе с массой сведений - об авторе, эпохе, школе, данной вещи. С ними музей перестает быть холодным храмом какой-то неизвестной религии и поворачивается к человеку лицом, осмысленным и благожелательным.

Но самая симпатичная разновидность американского музея - это бывший особняк богатой и образованной семьи, завещанный родному городу вместе со всеми своими коллекциями, которые собирались много лет. Они есть в каждом большом городе. Некоторые имеют мировую известность: "Фрик" в Нью-Йорке, "Филипс" и "Дамбартон Оукс" в Вашингтоне, "Уолтерс" в Балтиморе, "Изабелла Стюарт Гарднер" в Бостоне. Последний замечателен тем, что строился на рубеже XIX и XX вв. сразу как музей, музей погибшей семьи и, одновременно, музей новейшего вкуса. Вдова Стюарта Гарднера, богатого и просвещенного бизнесмена, потеряв сначала сына, потом мужа, решила увековечить их память сооружением, где будет собрано все, что в семье особенно любили и ценили по части изящных искусств: готическая скульптура, ранняя итальянская живопись, фламандские шпалеры, кордовская тисненая кожа, картоны из Фонтенбло, посуда и утварь из обихода Медичи и много чего еще.

Так как художественным раем Гарднеров была Венеция, то святая святых этой эзотерической обители - перекрытый стеклом высокий и узкий внутренний дворик - есть собирательный образ традиционной венецианской среды. Каждая его стена воспроизводит в натуральную величину, вместе со всеми потеками и трещинами, часть фасада какого-нибудь позднеготического палаццо на Большом канале. То, что некогда было выставлено в Венеции напоказ и составляло главный фасад города, стало не просто частью интимного, комнатного быта американской семьи, но частью внутреннего мира американской культуры.

Внизу, на дне двора разбит садик, тонко стилизующий старые регулярные сады Венеции, к исходу XVIII в. запущенные и приобретшие ту элегическую выразительность, какая в конце следующего века очень ценилась людьми "эстетического сознания". Ренессансная скульптура со вкусом расставлена среди крохотных кущ. Струйка фонтана журчит возле фигуры то ли ангела, то ли фавна, не помню. Скорее фавна. Тесный двор с его верхним светом, отовсюду окруженный венецианскими аркадами, завораживает и погружает в медитативный покой. В музей стоит очередь, в нем полно народа, но здесь всегда царит необъяснимая тишина. Ходят беззвучно, говорят шепотом. Люди замирают, прислонясь к колоннам. Их взгляд неподвижен. Это напоминает занятия суфийского шейха с адептами, описанное кем-то из них: шейх молча и неподвижно сидел в комнате один, а в другой комнате адепты молча и неподвижно стояли и сидели вокруг деревца из слоновой кости и пальцами держались за его веточки, интенсивно напитываясь невыразимой истиной.

Да, Изабелла Стюарт Гарднер оставила нам незабываемую часовню изящных искусств. Но в ней чтились художества не только 500-летней давности. Все самое современное, что обнаруживало яркий талант, пользовалось здесь не меньшим поклонением, выражавшимся, в частности, в деньгах. Такие звезды рубежа позапрошлого и прошлого веков, как Джон Сарджент и Андрес Цорн, немалой долей своего всемирного успеха обязаны вдове бостонского бизнесмена. Она покупала их работы и оплачивала их артистическую жизнь, поездки, ателье в Старом и Новом Свете, а главное, пользуясь своими связями и влиянием, продвигала их самих. И не только их. Среди тех, кого она выделяла и чьи вещи коллекционировала, был, например, превосходный художник Джозеф Линдон Смит (никогда раньше о нем не слышал), в 1890-х открывший новую линию в живописи: он писал портреты - иначе не скажешь - каменных, деревянных и металлических людей, появившихся на свет в самые разные времена, от древнеегипетской XVIII династии до флорентийского Ренессанса. Головы и торсы фараонов, католических святых, крылатых путти, итальянских кондотьеров и кого-то еще написаны с документальной точностью и с поразительным, невиданным проникновением в их "тихую жизнь" (калька с англ. still life; давно уже замечено, что она гораздо точнее нашего, вернее, французского слова "натюрморт"; и правда, разве эта натура мертва?).

Поясню, что речь идет вовсе не о том, что тесаным, резным и отлитым фигурам придавалось преувеличенное, почти отвратительное жизнеподобие - это, бывало, практиковали и старые мастера, и современники Джозефа Л.Смита (которые обычно использовали сюжет Пигмалиона и Галатеи, показывая, как натуралистически вылепленное женское тело просто меняет цвет и становится на вид неотличимо от живого). Нет, Смиту хватало вкуса, и у него скульптура выглядит скульптурой, не прикидываясь живым телом с нанесенной на кожу имитацией каменной или деревянной фактуры. Но, оказывается, неподвижное бытие настоящего шершавого известняка, проеденного землей мрамора, позеленевшей меди, слоистого дуба со всеми их сколами, вмятинами или злокачественными следами жучка-древоточца бывает полно такого смысла и такой страсти, что в незрячие глаза скульптур на холстах Смита бывает страшновато смотреть, их израненные тела достойны обожания, а с их оббитых губ, не дай Бог, может сорваться слово, способное перевернуть всю нашу жизнь.

Когда выходишь от Изабеллы Стюарт Гарднер в парк, отделяющий этот уединенный артистический скит от огромного общественного храма - Бостонского музея искусств, и отправляешься за реку, в здешний Латинский квартал, в Гарвард, то совершенно не можешь понять, что имеют в виду соотечественники, по разным поводам утверждающие, что в США "нет культуры". Тут сама собой вспоминается одна случайная встреча лет десять назад на Невском проспекте. Натыкаюсь на полузнакомого ленинградца, и он сразу же кричит мне с непонятным воодушевлением: "А вы знаете, в Америке культуры никакой нету!" Выясняется, что по приглашению какого-то университета он только что ездил туда читать лекции, не помню уж по какому вопросу. Что-то околохудожественное. Насколько я понял из возбужденного (открытием полной бескультурности Америки) и сбивчивого рассказа, его лекции слушали и оплачивали, а потом устроили несколько поездок по городам и музеям. Вот тут последовал самый важный пункт - удивительно подробное перечисление, где и сколько было выпито. Это впечатляло. Учитывая, что носитель культуры, видимо, не успевал просыхать, его алкогольная память выглядела устрашающе ясной. Недавно снова увидел его на Невском, идущего с открытой бутылкой пива в руке. Где-то что-то преподает детям. Наверное, культуре обучает.

Переходя Чарльз-Ривер по Гарвардскому мосту, нельзя не заметить, что по всей своей длине (кажется, метров семьсот) его тротуары размечены белыми поперечными чертами с цифрами. Они указывают расстояние в странных единицах, смутах (smoots). Мост длиной 400 с чем-то смутов. Потом мне объяснили, что Smoot - это фамилия гарвардского студента, который в 1950-х очень хотел вступить в одно их студенческих братств. Его долго туда не принимали. Наконец, ему придумали вступительное испытание: им будут измерять Гарвардский мост, как линейкой, и если он это выдержит, то его допустят в братство. Он выдержал. С тех пор мост хранит отметки его роста, давно ставшие полукомической городской достопримечательностью. Хотя реальность братств, как я понял из рассказов знакомых преподавателей, - явление далеко не комического свойства.

Как правило, они мужские. В последние годы появились и женские, а кое-где смешанные. Внутренняя жизнь студенческого братства, объединения добровольного и закрытого, не подчиняется университетским регламентам, и все в ней решается только самим братьями. Они устанавливают, в частности, правила приема в братство. Претендентов допускают к отборочному конкурсу исходя прежде всего из статуса их родителей: всегда предпочтительна семья богатая и со связями. Многоступенчатый конкурс может включать в себя все что угодно. Например, стояние на одной ноге или прыжки на месте. Кто дольше всех простоит или пропрыгает, того допустят к следующему испытанию. Прошедшие по конкурсу зачисляются на испытательный срок, обычно на полгода. Все это время испытуемый должен беспрекословно выполнять любые требования полноправных братьев. Вот здесь начинается то, что мы называем дедовщиной. Если не хочешь, чтобы твои предыдущие усилия пропали даром, нельзя отказываться от самой тяжелой и унизительной работы, включая личные услуги, а иногда и сексуальные притязания. Кто-то не выдерживает. Говорят, что известны даже случаи гибели молодых людей и соответствующие судебные иски родителей к университетским властям. Президенты некоторых университетов запрещают создание братств, хотя это считается ущемлением студенческих свобод. Поэтому в большинстве университетов они существуют. Конечно, не все братства практикуют бесчеловечные испытания новичков. С другой стороны, тот, кто прошел через них, наверняка выместит на следующих соискателях все, чего натерпелся на испытательном сроке.

Возникает вопрос: зачем вообще рваться в братство? Оказывается, затем, что членство в них пожизненно. Главным законом братств всегда была взаимная поддержка "своих" не только в годы учебы, но и на протяжении всей карьеры по окончании университета. Твои связи должны использоваться во благо каждого, кто заслужил право носить те же самые греческие буквы, что и ты (братства называются разными сочетаниями греческих букв; скажем, то братство, куда долго не мог попасть мистер Смут, называлось "Лямбда-хи-альфа"). Так что те, кто озабочен продвижением после учебы, предпочитают выносить братскую дедовщину. Стало быть, через нее прошли если не все, то многие из достойных и респектабельных людей, составляющих опорную структуру американского общества. Любопытно.

Особенно любопытно, что такого рода инициации существовали, видимо, во всех элитарных воспитательных системах. Не будем заходить далеко, куда-нибудь в аристократическую Спарту, где подростков специально на определенное время выгоняли из дома для прохождения сурового курса выживания на свой страх и риск. Припомним, например, петербургский Пажеский корпус, в высшей степени избранное учебное заведение, куда принимали детей только из генеральских семей. Дедовщина там не только процветала между учениками, но и молча поощрялась начальством как лучшее педагогическое средство.