 |
      |
 |
|
|
|
|
|
||
|
||
| / Круг чтения / Иномарки < Вы здесь |
|
Распыленная жизнь Ralph Dutli: Mandelstam Meine Zeit, mein Tier. Eine Biographie; Ammann Verlag, Zürich 2003; 635 S. Дата публикации: 1 Октября 2003  получить по E-mail версия для печати
От редакции: мы продолжаем знакомить наших читателей с публикациями немецкой прессы, приуроченными к Франкфуртской книжной ярмарке.
Сорок минут больные сыпным тифом из 11-го барака - на холоде, раздетые - ожидали, пока им не вернут одежду, сданную на санобработку для дезинфекции и уничтожения вшей. "Когда дезинфекция белья закончилась, распахнулась дверь жар-камеры и оттуда донесся резкий запах серы. Мандельштам сделал еще несколько шагов, запрокинул голову, схватился за сердце и упал, потеряв сознание". Никогда прежде на немецком языке эта смерть и путь к ней не описывались столь правдиво и тактично, с массой фактов и авторских соображений, как в книге Дутли. Дочитав биографию до сцены смерти, мы уже знаем, как тесно была переплетена жизнь Мандельштама со смертью. 24-летний Мандельштам писал по поводу смерти Скрябина: "Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено"2. Мы знаем стихи, где Марина Цветаева, в которую был страстно влюблен 25-летний Мандельштам, еще до революции пророчит арест поэта: "Голыми руками возьмут - ретив! упрям! - / Криком твоим всю ночь будет край звонок!"3 Но, главное, нам известно, что к этой смерти, которой Мандельштам так боялся, двигались и поэт, и большевистская, сталинская система, которая с самого начала бесконечными преследованиями отнимала у него покой, счастье и, наконец, жизнь. И снова читаем мы строки Цветаевой, которая очень рано постигла существо Мандельштама, неизбежно идущее к столкновению со столь чуждой ему системой: "Нужно сказать, что Мандельштаму с кладбища ли, с прогулки ли, с ярмарки ли, всегда, отовсюду хотелось домой. И всегда раньше, чем другому (мне). А из дому - непреложно - гулять. Думаю, юмор в сторону, что когда не писал (а не писал - всегда, то есть раз в три месяца по стиху!), томился. Мандельштаму без стихов на свете не сиделось, не ходилось, - не жилось"4. Это похоже на несчастье, но как это часто, причем в самых невероятных ситуациях, случалось, оказалось его противоположностью. У Мандельштама был талант обретать веселость в глубине отчаяния. Дутли чутко и с явной, но никогда не преувеличенной симпатией следует за стремлением Мандельштама к интенсивной полноте жизни и ее лирическому выражению. Он показывает, сколько неудобств доставляло самому Мандельштаму и окружению поэта его крайне беспорядочное и упрямое стремление к свободе. И автор показывает нам моменты экстатического восторга, которых в этой жизни было не меньше, чем периодов уныния и душевного упадка. Сильней всего этот восторг ощущается, пожалуй, в рассказе Дутли о поездке Мандельштама в Армению, где поэт после кризиса, сопровождаемого пятилетним молчанием, снова обретает способность чувствовать, где снова прорезается его лирический голос. Эта поездка породила "Путешествие в Армению", не зря ее так любил Брюс Четвин (Bruce Chatwin)5, а вскоре за этим создан "Разговор о Данте", самое значительное и самое прекрасное эссе Мандельштама. Нужны ли читателю Мандельштама все эти биографические подробности? Что прибавляют они к голосу самого Мандельштама, который мы можем услышать и на немецком языке благодаря переводам в изданном и откомментированном самим Дутли десятитомнике Мандельштама, вышедшего в издательстве "Амманн"? (Кстати, у рецензента есть некоторая склонность оценивать языковое мастерство Дутли, его точную, даже почти не пренебрегающую порядком слов в оригинале работу по передаче ритмики, его звуковые находки, богатство и изобретательность словаря, его чувство тончайших переходов - выше, чем большинство сегодняшних достижений самой немецкой литературы.) Разве сам Мандельштам не указал уже в 1922 г. на то, что "европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз", и разве не видел он уже тогда для романа только такое будущее: "Дальнейшая судьба романа будет не чем иным, как историей распыления биографии, как формы личного существования, даже больше, чем распыления, катастрофической гибелью биографии"6? Итак, что должен дать традиционный жанр для понимания поэзии, которая свои координаты заимствовала из воображаемого мира, из диалогической маскарадной переклички с Овидием и Ариосто, с Данте, импрессионистами и Чарли Чаплиным? Разве сам Мандельштам не прогладил биографию против шерсти, когда писал в своей автобиографической прозе "Шум времени": "Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени. Память моя враждебна всему личному"7. Разве он не говорил: "Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова"8? И не рассказывал ли нам Дутли о прочитанных Мандельштамом книгах в своей замечательной книге о поэте "Будто окликнули меня по имени..."9? Дутли говорит об этих сомнениях в умной вступительной главе. Он практикует метод, названный им "биографией произведений", - сведение воедино стихотворений, писем, свидетельств современников и эпизодов из жизни, от чего пришли бы в ужас все формалисты, приверженцы методологической строгости. Он совершенно не заботится о схоластической терминологической трескотне, посредством которой литературоведы нынче имитируют движение мысли, он просто начинает работать. Шестисотстраничная книга, написанная стремительным, мускулистым, живым и ярким языком, настолько захватывает читателя, что все сомнения улетучиваются. Этот язык далек от стереотипов, водянистого многословия, туманных формулировок и сухости. Даже враги биографизма, подчеркивающие автономность литературного произведения, не смогут не почувствовать обаяния в обрисовке автором характера Мандельштама. Не часто встречается поэт, который расстается с иудаизмом, но первого встретившегося ему антисемита, не раздумывая, вызывает на дуэль. Редко попадаются книги, позволяющие реально представить, что такое сталинизм, понятие, часто столь легкомысленно заболтанное. Редко встретишь человека, который настолько запуган и с таким мужеством и отвагой преодолевает свои страхи. А примеров такой любви, какой отмечены были отношения Осипа Мандельштама и его жены Надежды, нужно поискать. И на пальцах одной руки можно счесть поэтов, которые избежали угара национализма в Первую мировую войну и которые заявляли о своей позиции с такой прямотой, что никакое подозрение в погоне за эстетизацией взглядов не могло пасть на них. "Что сотворили вы над реймским братом?"10 - вопрошает кельнский собор в первом антивоенном стихотворении Мандельштама, когда в сентябре 1914 г. немецкие войска разрушили собор в Реймсе. И все же масштаб этого жизнеописания решительно рвет рамки чисто биографического жанра. После Дутли читаешь Мандельштама по-новому. Ибо этот биограф произведений тонко разъясняет читателю, насколько Мандельштам взрывает расхожие антиномии нашего понимания творчества. Являются ли его стихотворения автономными или плодом ангажированности автора, порождены ли они злобой дня или уклоняются от нее, - все эти вопросы оказываются неуместными в приложении к поэзии, которая одновременно сочетает в себе все это. Едва ли есть стихотворение, в которое бы не внедрялось нечто дневниковое, и нет ни одного, которое изобретательно не вырывалось бы за пределы повседневности. Даже в самой свободной маскарадной перекличке с традицией Мандельштам, которого сталинисты постоянно критиковали за отстраненность от текущей жизни, реагирует - пусть косвенно - на современный ему мир. Дутли разъясняет, что диалоги Мандельштама с традицией, да и просто его фонетические игры при изучении итальянского, всегда содержат в себе противление убожеству его эпохи. Когда Мандельштам в своем любимом Крыму на Черном море сводит эллинское и русское, а в Армении - первохристианское и современность, это не только пленительно конкретные наложения, но и попытки противопоставить отгораживанию Советского Союза от прошлого и от Европы европейское пространство, в котором друг на друга наслаиваются эпохи и города; и, как правило, то европейское, которое приходит с Востока, бывает жизнеспособнее наших пропитанных скепсисом западных идей. Значит, быть счастливым без желаний? Не совсем так. Дутли чуть больше допустимого заразился беспокойством Мандельштама. Он близок ему, когда следует за ним почти день за днем. Но он редко отступает на задний план, чтобы дать нам вглядеться в образ протяженных ритмов, в картину окружения этой жизни. И нечасто застывает на месте, чтобы подольше высветить какую-нибудь деталь или углубиться в какой-нибудь вопрос. Почему мы не узнаем, что сказали при встрече друг другу Мандельштам и Хо Ши Мин11? Почему Дутли не останавливается на телефонном разговоре Сталина и Пастернака о Мандельштаме, разговоре, вокруг которого возникло столько толкований? Что мы в действительности должны думать о поздних странных попытках Мандельштама сблизиться со Сталиным? Все, что содержится в этой книге, убеждает, нравится, но кое-чего все-таки не хватает. Иногда тоскуешь по покою, которым пронизано прекрасно переведенное Дутли первое стихотворение семнадцатилетнего Мандельштама: Звук осторожный и глухой Перевел А.Б.Григорьев DIE ZEIT 25.09.2003 Nr.40 Примечания:
 поставить закладку
 написать отзыв
|
|
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Бывают минуты, когда просто хочется отложить в сторону эту биографию 
1
предыдущая
|
||
|
|
||
|
||