"Наука, некогда резко отделявшая время от пространства, в настоящее время соединяет их в некое единое Space-Time. Вся моя задача сводилась к тому, чтобы пройти по дефису, отделяющему еще Time от Space". Вселенная, собранная из пустяков и случайностей. Пустяк проворнее важности и успевает больше, чем терпение и неспешное ожидание. Разлом проходит как раз по этому пустяку, домыслу - человечку внутри зрачка. Для Сигизмунда Кржижановского (1887-1950) важнее "призрачность и прозрачность", растерянность и неуверенность, чем точное знание и осязание. (Хотя его персонажи знают математику и физиологию, философию и медицину.) Не привычка, а создание обходных путей, выбор тревожности, бегство от прочного. Нет запрета, кроме запрета повторения. Ветер, дорога, свет и расстояние всегда другие, чем секунду назад, и требуют постоянного мерцания взгляда.

Разговор всегда происходит внутри, даже если он - между. Кржижановский сводит края рассказанного, замыкая сферу сознания, делая ее выпуклой линзой с точкой в самой середине; из точки и развертывается повествование, а заканчивается - сворачиванием в ту же самую точку. Склад прозрачных оптических стекол, мимо которых можно пройти, не заметив изъяна в центре. И лишь внимательному взгляду позволено все. Человек становится той крошечной окружностью зрачка, на которую направлено "сквозь мглу гигантское око". Чье? Другого мира? Бога? Случайного свидетеля? Времени? "Время скользит по нам, как резинка по карандашным строкам, мы гибнем, как волны в безветрие; бесцветясь все больше и больше, я скоро перестану различать оттенки своих мыслей, расконтурюсь и провалюсь в ничто". Постоянное напряжение, лихорадочность и нездоровье. Стремление убежать, недомолвки и оговорки. Одиночество - вот лучший собеседник, а прятаться всего надежнее в толпе.

Над городом Кржижановского - нависшее небо. Фантасмагория разрастается из обычных вещей и не ощущается как странность. Персонаж и его внутренний собеседник бродят в пустующем мире, встречаясь лишь с собственной тенью и эхом своего голоса. Такая просторность скорее пугает - ей может обладать лишь вечность, распространяясь, теряя очертания горизонта и запутываясь в темноте. Пространство оказывается пустым и гулким; когда оно заполняется, повествование заканчивается. Автор уходит искать другое, необжитое пространство - смежное или на другом конце вселенной. Расстояние не пугает - оно может быть свернуто и согнуто под любым углом. И на прохождение любого пути требуются доли секунды: шаг - вспышка - мерцание.

Это путешествие из сна в сон, "из застиксия в абсолютное и окончательное из", "перемещение из одного тут в другое тут". Воспоминания о сне, перерастающем границы сна. "Правильное обращение со снами в том, чтобы дать им досниться". Узнавание невозможно, предсказание - тоже, сон не обязан никому и ничего - вот свобода, которой обладают тексты Кржижановского. "Быть сном - это дает некоторые преимущества, развязывает от связанности связностью". Сон даже не обязан сниться - где-то есть еще не приснившиеся сны и есть сны, которые никогда не приснятся.

"Как рассказать все, не рассказав ничего?" Источник - невозможное: говорящая лягушка ("сидидома стиксового придонья"), человечек из зрачка, гуляющие сами по себе пальцы, старик, продающий вопросительные знаки. Но это - не фантастика. Разговор с любым, самым немыслимым собедником - только внутренний монолог.

Разросшееся нечто поглощает человека. Благополучность улетучивается, как эфир через неплотную крышку. Мост через Стикс, соединяющий живой и мертвый берега, построен "между двумя височными костьми". И заброшенное туда существование, отчаявшись отделить мертвое от живого, висит в растерянности между - слишком живое для "придонного дна" и слишком мертвое для жизни. Пространство и время отделяются друг от друга, и в этот разлом проваливается человек. Мир пульсирует, сокращая и растягивая оболочки, и человек в этом пузыре оказывается беспомощным перед внешними силами. Но разломы, трещины и щели, провалы, пропасти и разъемы, "и та неистребимая щель, что всегда меж "я" и "я" - тоже мир, а не просто "пустоты извитие". Именно в этих разломах прячется ночь, это тот ил, где "мертвы все "или"; тенистая прохладная вечность тинится тончайшими нитями сквозь нас, бархатами ила, нирваны, нирваны, сливаясь вкруг мысли, замыслья, зазамыслья".

Странствию во времени не нужно ничего, кроме самого времени. Времени остается зацепиться за человека и погнать его по циферблату острием секундной стрелки. А в вечность уходят так: "Написанному в портфель. И мне: в черный глухой портфель; защелкнется - и ни солнц, ни тем, ни болей, ни счастий, ни лжей, ни правд". Текст прорывается, ища возможности речи и взгляда, скрепляя воздушные связи медленным ростом беззвучья, выводя молчание в речь. "Из молчания в молчь, из молчи в безглагольность". Рассказ о пути, проделанном к слову. "У нас есть все, что есть, когда оно уже не есть". Речь, вслушивающаяся в себя. Время, отнятое временем. Прятаться в беззвучие, как итанесийцы - люди с гигантским ухом, обитатели юга Египта, - чтобы не погибнуть от удара о звук, а слышать "лишь тихие леты снежин, трение туч о воздух да глухое шуршание мшащихся мхов".

Молчание - чуткий и холодный собеседник, пристально наблюдающий и недосягаемый. Таким мог быть Бог Кржижановского, не отвечающий на мольбы и презирающий просящего. Еще ничего не произошло, а человек знает, чем все должно завершиться. Это страшное, может быть, нежеланное, но неизбежное знание - знание против воли знающего - нависает, как наказание за необычность. Это метка на всю жизнь - обреченность на взгляд сквозь. Есть Он - сквозной герой всех рассказов. Его дом - каменная клетка, пустынная и неопределимая. Он - житель внутреннего зрения, и его настоящий дом там, где его взгляд. Стены не могут помешать, и поэтому они раздвигаются, оставляя Его в бесконечном пространстве "Квадратурина". В этой пустоте, в этом мире растворенных границ Он одинок. Здесь Он - свой собственный Бог в созданном им самим пространстве, смотрящий на Себя, исчезающего в зрачке. "И на вопрос: где правда, в первом или во втором двусловии древнего трисмегистого надписания "Небо вверху - небо внизу", возможны четыре ответа: "Здесь", "Там", "И здесь, и там", "Ни там, ни здесь".

Кржижановский ушел туда, где он хотел жить, наблюдая за нами с помощью текста и оставаясь за его пределами в своем любимом и уже вечном Ничто. "Я существую, пока кто-то, не знаю кто, смотрит на меня".

А издатели серии "Лабиринт", "посвященной легендам и парадоксам", втискивают его в тесное понятие фэнтези. А составитель честно пытается объяснить массовому читателю феномен Автора (и рассказывает в комментариях, что такое Стикс, Лета и Ахерон). И - небрежная (очень небрежная!) работа корректора: среди многочисленных опечаток не нашлось ни одной достойной Кржижановского.