О ЛИТЕРАТУРЕ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ | СКАНДАЛ | СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ |ЛИТЕРАТУРНЫЕ КУРЬЕЗЫ?

О литературе в Советской России

"...В первый тяжелый для России период войны, литературное начальство поощряло немногих в современной литературе "европейцев". Именно в это время оно стало благоволить к Пастернаку, не только не требуя от него политических стихов, но позволив ему опубликовать небольшую, но очень интересную статью-комментарий к его переводам Шекспира. В этой статье Пастернак писал, между прочим: "Шекспир всегда будет любимцем поколений, исторически зрелых и много переживших". Когда в произведениях Шекспира "заходит речь о добре и зле, о лжи и правде, перед нами возникает образ непредставимый в обстановке раболепия и низкопоклонства. Мы слышим голос гения, короля среди королей и судьи над богами, голос позднейших западных демократий, основанием которым служит гордое достоинство труженика и борца. Его народ с нами..."

За эту уступку, сделанную во время в отношении "гнилого Запада", и поплатились советские писатели в августе прошлого года. Острие чистки, начатой после постановлений ЦК компартии и доклада Жданова. Направлено непосредственно против тех писателей, которые даже не столько в своих произведениях, сколько во всем строе души сохранили чувство привязанности к западноевропейской культуре. Но задачи ее шире: это орудие борьбы с теми настроениями, которые широко разлиты в обществе и так резко расходятся с намерениями правящей верхушки, с теми ожиданиями перемен, которые лелеяла страна в годы войны...

Как ни нища и ни разорена была Европа в результате страшной войны, она оказалась мало похожей на тот плакат о "загнивающем Западе", который усердно малевали советские публицисты. Тысячи и тысячи советских бойцов, писал В.Гроссман в своем очерке "На рубеже войны и мира" ("Знамя", 1945), увидели бытовой уклад немецкого города: "Культ личности удобства, посыпанных песком дорожек, уюта, добротных предметов, мебели, посуды, культ "муниципальной" цивилизации". Гроссман пытается этой бытовой цивилизацией объяснить чувства превосходства и "заносчивости", которые были у фашистов... Надо думать, что бойцов Красной Армии эти наблюдения наводили на другие мысли и они не без горечи задумывались над вопросом: отчего в других странах нет той нищеты, которая окружает их дома?

Еще за полтора года до доклада Жданова, напавшего на писателей за их "низкопоклонство" перед "иностранщиной", придворный поэт Сергей Михалков в басне "Свинья" отразил растущее недовольство советской власти заграничными впечатлениями советских граждан:

Был поросенок послан заграницу -
За тридевять земель, в далекие края.
Он вырос, возмужал. Объездил все столицы.
И вот домой вернулся как... свинья!
И что же?
Все дома не по ней. Все дома ей не гоже.
Знай хрюкает о том, как есть в чужой стране...
И на свиней заморских так похожа,
Что басню сочинять - и то противно мне!

Это была нарочитая грубость. В ней сказалась наметившаяся к концу войны новая линия "литературной политики". Опасная тема о европейских впечатлениях советских людей, о сомнениях, которые поселила в их душах непредвиденная "встреча", одним движением цензорской губки была стерта со страниц советской печати...

Строчку из Долматовского "Не все ль равно? Иду один средь сумрачных громад" - можно было бы поставить в качестве эпиграфа к целому циклу стихов, посвященных заграничным впечатлениям:

Мы в немецком городе проснулись.
Странная была повсюду тишь.
Тошно мне от этих узких улиц,
От чужих пирамидальных крыш -

Вторит Долматовскому Михаил Матусовский в стихотворении "Дальние дороги". И также тоскует Константин Симонов:

Пять дней живу в пустом немецком доме,
Дни так ползут, как будто воз везу,
И нету никого со мною, кроме
Моей тоски да двух солдат внизу...

Выделение из всего сложного комплекса впечатлений, вынесенных от встречи с Европой, только этой одной темы - тоски по родине - в советских условиях было своеобразной формой бегства от действительности...

Но с начала 1946 года курс литературной политики резко начал меняться. Первой ласточкой этого поворота была новогодняя статья председателя Союза советских писателей - теперь отстраненного за недостаточную "бдительность" - Тихонова в "Литературной Газете", в которой он упрекал поэтов и публицистов за то, что по Европе они проехались в машинах, с маленькими записными книжками, в которых отмечали случайные штришки...

На первый взгляд может показаться, что в этой статье намечается какой-то принципиальный поворот. Отказ от традиции советской национальной исключительности... Очень скоро, однако, выяснилось, что "новые задачи", поставленные перед литературой, гораздо уже и, пожалуй, не так уж новы: они сводятся к тому, чтобы без конца вдалбливать в головы советских читателей, что в послевоенной Европе только и свету, что в советском окошке...

В согласии с этими новейшими задачами "политического просвещения" советского народа написано немало очерков, вроде "Последние дни фашистской империи" Льва Славина, "Падение Берлина" М.Гуса, роман ВС.Иванова "При взятии Берлина", "Люди и встречи" А.Караваевой и т.д. В них много всех родов оружия, масса военных всех рангов, изредка мелькает измученный силуэт освобожденного из концлагеря пленного, спешащего вернуться домой, много заискивающих, угодливых улыбок почему-то непременно "жирных немцев" и в сущности очень мало живых людей... Почти во всех этих произведениях ландшафт Берлинской победы украшен присутствием безымянного молодого казака: он стоит молодецки у Бранденбургских ворот или вблизи рейхстага, вытирает счастливый пот со лба и непременно глядит при этом на восток..." (В.Александрова. Встреча с Европой. "Новый журнал", #15).

Скандал

Осенью 1947 года парижский Союз писателей исключает из своей среды лиц, взявших советские паспорта. В знак протеста против этого исключения, большинство других членов Союза, оставшихся эмигрантами, опубликовало в печати заявление о своем выходе из него. Иван Бунин отказался присоединиться к этому заявлению, считая "неестественным присутствие советских подданных в эмигрантском Союзе". Недели через две, однако, он также покидает Союз, но единолично и "не потому что тоже решил протестовать", а потому что не хочет остаться почетным членом Союза, превратившегося в "союз кучки сотрудников парижской газеты "Русская мысль", некоторые из коих были в свое время большими поклонниками Гитлера". Оставшиеся члены Союза распускают слух о поддержке Буниным советских подданных. Письма членов Союза публикуются не только в Европе, но также посылаются и в "Новый журнал" (Нью-Йорк). И.Бунин неоднократно опровергает в печати эту ложь, в частности в "Новом русском слове".

Судьба человека

6 августа в Ницце умер поэт-сатирик Лоло (Мунштейн Леонид Григорьевич),

Книжная летопись

Алданов М. Астролог. "Новый журнал", #16.

""Сударыня, я получил ваше письмо и благодарю Вас за доверие. Я тотчас приступил к сложным вычислениям, которых требует составление гороскопа. Эта работа далеко не закончена, но я уже мог убедиться в том, что судьба складывается для Вас как будто весьма благоприятно.

Могу уже сделать и некоторые выводы относительно Вашей личности. Ваш характер весьма симпатичен. Вы очень умны, хотя Ваши недоброжелатели это отрицают. Вы сотканы из противоречий. Иногда Вы тверды и мужественны, но иногда легко поддаетесь чужим, не всегда благотворным влияниям, теряете мужество и бодрость...

Счастливы ли Вы? Не думаю. Между тем, в Вашей судьбе заложены возможности великого счастья. Некоторые из них уже были Вами упущены, о чем Вы, вероятно, и не догадываетесь. Опытный руководитель мог бы сделать Вас счастливейшей женщиной.

Предлагаю Вам свое испытанное руководство...

Кроме того, многое может быть выяснено и не астрологическим путем. Вам известно, что я не только астролог. Не сочтите меня нескромным, если я скажу, что своей мировой славой я обязан в такой же мере своим познаниям в хиромантии, онеиромантии, офиомантии, рабдомантии, экономантии - великих и древних науках, изучению которых посвятили долгую жизнь и я, и все мои предки...

Ваша личность так привлекательна и судьба Ваша так меня заинтересовала, что я готов предоставить Вам льготные условия... Предлагаю Вам следующее:

1. За сообщение в настоящем письме я не беру с Вас ничего.

2. Ваш полный гороскоп обойдется Вам в 200 марок. С рядовых клиентов я беру обычно вдвое больше...

3. Если Вы сделаете честь посетить меня в среду, в 10 часов утра, то консультация, с раскладкой карт, обойдется Вам лишь в 50 марок..."

Профессор перечел копию своего письма и вздохнул. Не любил обманывать людей, однако надо было жить. "Ах, Боже мой, очень многое в жизни построено на человеческом легковерии, и какое это было бы несчастье, если бы люди не были легковерны!" - подумал он и на этот раз..."

Александров Н. Бамбадон. "Грани", #3.

"На вокзальном перроне стоит подросток. Холодный ноябрьский ветер шевелит ком грязных волос на его голове. Он стоит, склонив голову с впалыми бледными щеками, засовывает посиневшие руки в рукава, дрожит и постукивает туфлями, надетыми на босые и грязные ноги...

И этот подросток мне кажется олицетворением голодной и застуженной жизни, которая нас окружила. На него похожи и эти оборванные поезда с выбитыми стеклами, и этот город руин, забитые досками окна полуразваленных домов, за которыми тоже стужа и где живут люди с такими же ввалившимися щеками. И толпа, сбившаяся в вокзальном буфете, которая никуда не собирается ехать, а собралась, чтобы погреться теплом чужого дыхания. И эта очередь съежившихся от холода людей, которые стоят, чтобы купить газету и прочесть в ней: что нет угля, что ток будет подаваться с перерывами, что голод поднимает свою костлявую руку... И этот разбитый бомбами дом, где над пропастью щебня и камней повисло окно с выбитыми стеклами... И мысль, что домой нельзя идти, ибо там не топлено...

Когда все пронизывало меня ознобом, я искал спасения в... теплых воспоминаниях. И они иногда грели меня, не хуже вязанки сухих дров... Как шубу из нафталина, я вытаскивал из моей памяти видения и образы тепла. Я отогревал около них коченеющую душу...

И прежде всего я вспомнил о Бамбадоне..."

Берберова Н. Воскрешение Моцарта. "Новый журнал", #17.

"В самых первых числах июня девятьсот сорокового года, т.е., в те самые дни, когда французская армия начала свое последнее бесповоротное отступление после прорыва у Седана, в тихий и теплый вечер, общество, состоявшее из четырех женщин и пяти мужчин, сидело в саду, под деревьями, в ста верстах от Парижа.

Говорили именно о Седане, о том, что последние дни вернули этому имени, давно ставшему старомодным, как кринолин, его прежнее роковое содержание. Говорили о том, что самый этот город, никем, никогда, конечно, не виденный, умерший в дедовские времена, словно воскрес сейчас для повторения каких-то ему одному сужденных трагических событий.

Была такая тишина, что когда люди умолкали и каждый принимался думать о своем, было слышно в раскрытое окно, как в большом старом доме тикают стенные часы. Небо, зеленое, чистое, прекрасное, только начинало сиять зелеными звездами, из которых еще ни одну нельзя было признать - так они были одиноки и далеки от всякого узора. Старые деревья - акация, липа - не дышали, не дрожали, словно своей неподвижностью оберегая что-то, что было невидимо для людей, заложено в этом летнем вечере..."

Бердяев Н.А. Опыт эсхатологической метафизики. - Париж.

Бонгарт С.Р. Подборки стихов. - Мюнхен.

Булич В.С. Бурелом. - Хельсинки.

Буркин И.А. Только ты. Стихи. - Мюнхен.

Вян (Вячеслав Яковлевич Нечаев) Моя муза. Избранные стихотворения (ротаторное изд. автора). - Бавария.

Гагарин Е. Белые ночи. "Грани", #3.

Газданов Г. Призрак Александра Вольфа. "Новый журнал", #16-17.

Горская А.А. Тревога. - Париж.

Гуль Р. Конь рыжий. Продолжение. "Новый журнал", #15-16.

Елагин И.В. По дороге оттуда. Стихотворения. - Мюнхен.

Зайцев Б. Путешествие Глеба. Продолжение. "Новый журнал", #15.

Жуковский. "Новый журнал", #17.

Зубарев С.Ф. Стихи. - Мюнхен.

Касим А.И. (Альтаментов) Стихи. - Мюнхен.

Крымов В.П. Дрозофилы и мы. - Париж.

Левицкий С.А. Основы органического мировоззрения. - Лимбург.

Лыжин П.П. Перепевы. - Прага.

Максимов С. Царь Иоанн. Поэма. "Грани", #3.

Марков В.Ф. Стихи. - Регенсбург.

Мать Мария (Кузьмина-Караваева Е.Ю.) Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. - Париж.

Мочульский К.В. Достоевский: жизнь и творчество. - Париж.

Неймирок А.Н. Дороги и встречи. - Регенсбург.

Осоргин М. По поводу белой коробочки. Рассказы. - Париж.

Пантелеймонов Б.Г. Зеленый шум. - Париж.

Перфильев А.М. Когда горит снег. Рассказы. - Мюнхен.

Пильский П. Книга. "Грани", #3.

"Нет в мире человека, отрицающего книгу. Возможна вражда к тому или иному циклу идей, автору, к форме литературного произведения. Но сама книга - неприкосновенна. Ее честь, власть, ее победная божественная сила ограждены от каких бы то ни было нареканий и споров...

Жизнь книги зависит не только от многих причин, но и от обстоятельств. Всякое крупное историческое событие - враг книги. А сейчас мы живем в круговороте беспокойства, тревог и общего мирового потрясения. О книге, о ее великом смысле, ее путях упоминать в эти минуты - право и величайшая обязанность. Без книги мир - мертв. Без книги мир - слеп. Без книги мир - без прошлого, но и без будущего, - застывший, мертвый мир, не двигающийся с места.

Есть талантливые книги, есть бездарные, - не беспокойтесь - читатель угадает достоинства и цену книги... Иных авторов читает развалившись с пренебрежением, лишь бы провести время... Других воспринимает с трудом, почти с ненавистью, сжав голову руками, доискиваясь запрятанного, герметически закупоренного смысла. Для таких авторов читатель - не друг. Но есть ясные авторы, дорогие писатели, близкие сердцу, и к ним читатель относится благоговейно и внимательно...

Издавна, - особенно в русской литературе, - писатель представал неизменно в образе учителя, наставника на путях жизни, писатель проходил и проходил пред нашим умственным взором, как символ и знамение защиты Правды, Истины, Справедливости. Перед писателем встают серьезнейшие задачи ответственного служения. Литература становится живым цементом, связующим общечеловеческую и национальную культуру с Родиной... и народом..."

Полторацкий Н.П. Политическая жизнь США. - Регенсбург.

Сабурова И.Е. Королевство алых башен. - Мюнхен.

Струве Г. Три судьбы (Блок, Гумилев, Сологуб). "Новый журнал", #16-17.

Табурин Н. Счастье. "Грани", #3.

Федотов Г.П. The Russian Religios Mind. Kievan Christianity. - Гарвард.

"Английская книга Г.П.Федотова, представляющая собой вполне самостоятельное целое, является вместе с тем первой в ряду задуманных автором работ по истории русской религиозности. Она ограничивается киевским периодом, и за нею должны последовать тома, посвященные позднему русскому средневековью, Московской Руси, XVIII и XIX веку... В своем предисловии Г.П.Федотов указывает, что его интересует "субъективная", о не "объективная" сторона религии, или, иными словами, "религиозный человек в его отношении к Богу, к миру и к людям". Это не история русской церкви или русского богословия, а история внутренней религиозной жизни русского народа в ее многообразных проявлениях...

На протяжении всей книги Г.П.Федотов делает чрезвычайно интересные замечания общего характера, часто проникновенные, иногда может быть спорные, но всегда будящие мысль... Отмечу для примера его замечания по поводу культа земли в древнерусском язычестве, сохранившегося и в христианское время; о религии рода, с ее историческими последствиями; о роли эстетического момента в русском православии; о характерном для Киевской Руси историческом подходе к богословию и об отсутствии в ней мистицизма...

Скептики могут заподозрить Г.П.Федотова в некоторой модернизации древнерусской истории. Но здесь уже вступает в свои права историческая интуиция автора, и я могу сказать только, что для меня она убедительна". (М.Карпович. "Новый журнал", #17).

Юлия З. Степан-Оружейник. "Жар-Птица", июль (Сан-Франциско).

"Все ближе и ближе подходил Лях к Москве...

В пригородах началась паника, но в Кремле - безразличие... и спокойствие. В посадах - тревога: молебны в церквах, толпы встревоженных на улицах, торговый застой на опустевшем рынке.

Степан Глушко, не подаваясь общему смутному настроению, бодро шагает по Тверской улице, направляясь к Кузнечному мосту, где торгует калачами его верный друг - Фина...

Степан был оружейным мастером при воеводе Шапошникове. Всегда занят был: проверял пищали, раздавал порох знатным людям... Дошлый, сообразительный и расторопный был Степан, - правая рука воеводы.

И не напрасно Фина старалась сдружиться с ним. Умела польстить, в долг калач дать...

Дошлый и хитрый был Степан, выходец с земель князя Киевского, но хитрее и умнее его был воевода Шапошников, и не очень-то нравилась ему дружба подчиненного с этой женщиной. Недоверчив он был.

Только раз или два видел он Фину, когда она проходила к Степану на двор с калачами, и уж очень хитрый был взгляд у нее и в то же время томный, нежный, словно что-то обещающий.

И не выдержал воевода, позвал однажды Степана.

- Дело, конечно, не мое, Степан, парень ты толковый и горячий, но знаешь, как то не по душе мне эта Фина, уж больно она ласкова с тобой...

- Будь покоен, воевода, - у меня голова на плечах мозгует, впросак ей не попаду!

- Молчи, парень... Не про то я речь веду; время, стать, нынче тревожное, - не пристало здесь бабе лихоимствовать...

И шел Степан домой грустным, с опущенными долу глазами. Глубоко запали ему в душу речи воеводы..."

Яновский В. Американский опыт. Продолжение. "Новый журнал", #15.

Сборники:

В феврале выходит альманах Орион. Ред. - Ю.П.Одарченко. Приняли участие: И.Бунин, Б.Зайцев, А.Ремизов, Г.Иванов и другие.

Стихи. Коллективный сборник русских поэтов за рубежом. - Мюнхен.

Литературные курьезы?

"В вашей газете от 21 сентября напечатана статья В.Крымова "Литературные курьезы". Это довольно большой список кое-каких "курьезов", замеченных Крымовым в произведениях Толстого, Гоголя, Чехова, Куприна и некоторых других писателей...

Нашел Крымов "курьезы" и в моем "Господине из Сан-Франциско". И вот тут потрудился он уж совсем напрасно - приписал мне "курьезы" опрометчиво: говорит, что на том пароходе, в трюме которого везли гроб господина из Сан-Франциско, не могло быть мраморных ванн, как сказано у меня, - на всех пароходах ванны бывают будто бы чугунные эмалированные; не могло быть и стен, отделанных мрамором, и хрустальных люстр в двухсветной зале этого парохода, ибо мрамор от качки осыпался бы, а люстры звенели бы хрусталем; но ужели он не знает, что бывают и такие хрустальные люстры, которые не звенят ни в коем случае, ужели не мог понять, что я писал о стенах, отделанных не мрамором, а под мрамор? "От сильного куренья лица бледнеют", говорит он далее, опровергая мою фразу о пассажирах, которые в курительной комнате на пароходе пили ликеры и "до малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами"; могу уверить его, что здоровые люди бледнеют от хмеля и куренья только тогда, когда они близки к дурноте или удару. А еще далее он пишет он так:

"Когда подъезжают к Неаполю, дует трамонтана, а господин из Сан-Франциско стоит на палубе в цилиндре: несколько раз объехавши вокруг света, я не разу не видал кого-либо на палубе да еще при сильном ветре в цилиндре".

Советую писателю и кругосветному путешественнику Крымову не писать, как пишут некоторые дамы: "Корабль наш въехал в гавань..."

В морском языке нет слова "ехать". Корабли не едут, - на чем, на ком они могут ехать? - и не "подъезжают", а подходят к гавани, входят в гавань. Это во-первых. А во-вторых, господин из Сан-Франциско, очень пожилой и старомодный человек, надел цилиндр, уже сходя с парохода, в гавани Неаполя, где никакая трамонтана уже не дула и не могла дуть: ужели Крымов такой знаток всего на свете не знает, какая она, эта гавань?

Под конец он делает такую выписку из моего рассказа:

"В шикарном отеле к одиннадцати часам вечера по всем номерам горничные разносили каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков..."

Спрашивается.., какое имел право Крымов вставить в мой текст пошлое слово, - "шикарный", - которое я не раз встречал в его собственных произведениях и которого нет и не может быть ни в одном из моих?.." (И.Бунин. "Новое русское слово", 26 октября).