 |
      |
 |
|
|
|
|
|
||
|
||
| / Круг чтения / Шведская полка < Вы здесь |
|
Шведская лавка # 62 Дата публикации: 11 Марта 2002  получить по E-mail версия для печати
Выпуск подготовил Роман Ганжа
Питер Хег. Смилла и ее чувство снега: Роман / Пер. с дат. Е.Красновой. - СПб.: Симпозиум, 2002. - 542 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-89091-179-1 Питер Хег (Hoeg, 1957) - самый известный в мире современный датский писатель. "Смилла" (Froken Smillas fornemmelse for sne, 1992) - самый известный роман Хега. "Смилла" выходила по-русски в 1998 году в издательстве "Инапресс". В 1996 году снят одноименный фильм. Сюжет в девяноста словах: Смилла Ясперсен, 37 лет, дочь гренландской охотницы и популярного датского анестезиолога, по специальности сама гляциолог, обитает себе в Копенгагене, а тут как раз падает с крыши мальчик Исайя, друг ее, она ему еще "Начала" Эвклида вместо сказок читала, а на крыше снег лежал, и вот следы на снегу такие, будто мальчик был напуган и от кого-то бежал, - тупым полицейским этого конечно не объяснишь, поэтому Смилла начинает собственное расследование, и в конце концов попадает на самый дикий и лютый север, а там - таинственный глетчер, а в нем - настоящий живой метеорит! Но речь, конечно же, не об этом. Речь вот о чем: "В большом городе начинаешь особым образом смотреть на <...> мир. Сфокусированный, случайно избирательный взгляд. Если разглядываешь пустыню или ледяную поверхность, то смотришь иначе. Детали ускользают из фокуса ради целого. Такой взгляд видит другую реальность. Если таким образом смотреть на лицо, оно начинает растворяться в сменяющемся ряде масок". Смилла обладает необычной способностью "читать снег", "понимать лед" и "ориентироваться в снежной пустыне". Необычной - для европейца. Для гренландского эскимоса это не какая-то отдельная "способность", а modus vivendi. Смилла, выходит, пограничный персонаж - между "естественным состоянием" и "культурой". "Какая-то часть ее [природы. - Р.Г.] больше уже не доступна мне тем естественным образом, каким она была доступна раньше". Но как раз поэтому Смилле присуща рефлексия, осознание своего "дара": "Желание понять - это попытка вернуть то, что ты потерял". Смилла постигает свой "внутренний гироскоп" в терминах Абсолютного Пространства ("то, что остается неподвижным, за что мы можем ухватиться"), придуманного сэром Исааком Ньютоном ("мой единственный брат по духу"). "Глубоко в нас самих скрывается геометрия. <...> Геометрия существует в нашем сознании как врожденный феномен. В реальном мире никогда не возникнет снежный кристалл абсолютно правильной формы. Но в нашем сознании имеется сверкающее и безупречное знание о совершенном льде. Если ты чувствуешь в себе силы, можно искать и дальше - за геометрией, за туннелями света и тьмы, которые есть в каждом из нас и которые тянутся назад к бесконечности". Все дело в том, что за геометрией, что является исходным жизненным ориентиром. Вот здесь как раз и возникает фигура "европейца". Для "эскимоса" исходным ориентиром является "погода <...> животные. Любовь. Смерть. А не механические железки". И погода, и животные, и любовь, и смерть, - все это "жизнь". Живое - исходный ориентир. А для "европейца" исходный ориентир - мертвое. Дело тут вот в чем. "Европеец" строит свою жизнь "вокруг особой <...> помеси вожделения и бессознательного", конечным выражением которой является страсть к деньгам, а она "сильнее любого чувства к чему-либо живому". "Европейская" система мер и весов обслуживает именно эту страсть. Апофеоз "европейской" организации пространства - морг: "повсюду чистота, современные четкие линии". Организовать таким образом можно все - землю, море (построив плавучие платформы), но только не лед: "Они не победили лед <...> Борьба еще и не начиналась". И далее: "Можно попытаться жить со льдом. Нельзя жить против него или пытаться переделать его и жить вместо него". Тогда становится понятной фраза: "между льдом и жизнью много общего". Недаром в самом сердце полярного льда нашел пристанище живой камень, никак не дающийся в руки охваченным жаждой наживы "европейцам". На стороне живого - холод, ночь, морской туман, белое безмолвие. На стороне мертвого - огонь, тот самый, который символизирует "проникновение в суть вещей", страсть, которая скрывается за напускной холодностью "европейца", и слово - инструмент подавления и господства: "Всегда интересно погрузить европейца в молчание. Для него это пустота, в которой напряжение нарастает, становясь невыносимым"... "Смилла" и есть такое погружение; ближайший аналог - "Хрустальный мир" Джеймса Балларда. "Холод извлекает из темноты моря сад роз, белый ковер ледяных цветов". Правда, похоже? 
Богумил Грабал. Я обслуживал английского короля: Роман / Пер. с чешск. Д.Прошуниной. - М.: Иностранка: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2002. - 253 с. - (Иллюминатор). Тираж 5000 экз. ISBN 5-94145-045-1 ("Иностранка"), ISBN 5-93381-081-9 (Б.С.Г.-ПРЕСС) Богумил Грабал (1914 - 1997) - известный чешский писатель. Герой (и рассказчик) романа, маленький официант, в начале своего пути является как раз таким вот "европейцем": им всецело владеют вожделение и жажда денег. Образы похоти ("уперлась грудью мне в глаз и застила свет, от нее сильно пахло"; "она взяла мою голову и сжала своими грудями, и грудь ее приятно пахла, я закрыл глаза"; герой украшает цветами живот проститутки; обнаженные девушки в витрине; дельцы "целуют бугорок <...> полными губами, будто втягивают устрицу или высасывают вареное мясо улитки"; биржевики во фрачных парах исследуют нагое женское тело в слепящем свете софитов) и образы богатства ("стану раскладывать на полу картину своей силы, своих способностей, картину истинной радости") вписаны в порядок зрения и поглощения пищи; и то и другое суть "постижение", "присвоение", то есть действие, для которого живой, движущийся, непредсказуемый объект является помехой. Герой по долгу службы обязан "видеть все", то есть с первого взгляда на клиента угадывать, кто он таков, что он закажет, когда он уйдет и сколько у него денег. Марионеточный мир ресторанов и борделей, царство "мяса": жаркОго, призывно дымящегося на зеркальных подносах и жАркого, влекущего мяса женских внутренностей. После войны (и множества удивительных приключений) герой наконец становится миллионером (происхождение денег, прямо скажем, темное), открывает собственный ресторан, однако признания так и не добивается. Другие, настоящие миллионеры его не замечают. Краткий миг счастья: после 1948 года всех чешских миллионеров собирают в сортировочном лагере, где за ними присматривают милиционеры (миллионеры и милиционеры, цыгане и инопланетяне... вот простор для творчества!). После "отсидки" теперь уже бывший миллионер (а с ним, надо сказать, за это время произошло что-то неуловимое, что-то судьбоносное, как-то он незаметно так изменился) устраивается дорожным рабочим: "прошло время, когда я выставлялся на глаза людям и получал похвалу, это все спало с меня <...> я считал ремонт этой дороги ремонтом своей жизни <...> будто все случилось с кем-то другим, будто вся моя жизнь и даже я сам герои романа, книги, которую написал кто-то другой, но ключ к этой книге жизни есть только у меня одного, единственный свидетель моей жизни я сам, даже если моя дорога и зарастала с начала и до конца сорняками". Ключ к книге жизни - освобождение от "европейской" иллюзии признания и славы, обретение анонимности, отказ от желаний, одиночество. Финал книги: зимняя ночь, заброшенная избушка посреди снежной пустыни, герой смотрит в зеркало и впервые видит в зеркале себя. Рождение автора. 
Харуки Мураками. Дэнс, дэнс, дэнс... : Роман. Ч. 2 / Пер. с япон. Д.Коваленина. - СПб.: Амфора, 2002. - 359 с. Тираж 20 000 экз. ISBN 5-94278-226-1 При разборе вышедшей полгода назад первой части романа мне случилось использовать такие пары понятий, как "Мир" и "Система", "внутренние" и "внешние" отношения, "поверхность" и "подкладка"... Мне эти тематические ключи и сегодня кажутся достаточно эффективными. Но, помнится, я как-то не испытал что называется эмоциональной реакции при чтении. Приятное, - помнится, подумал я, - приятное вполне чтение, необременительное, комфортабельное, easy reading одним словом. Теперь все по-другому. Не знаю, может быть, дело в том, что читал я книжку ночью, но мне вдруг стало страшно. Честное слово. Мне это чувство показалось настолько необычным (не каждый же день испытываешь страх перед произведениями изящной словесности), что я вот спешу о нем доложить. Впрочем, все по порядку. 1:30. Начал читать. Пока все гладко, вот, скажем, описывается, что такое "жизнь": "Горизонтальное движение. Плоский пейзаж. Компьютерная игра". Потом - бесконечные рефлексии героя по поводу ситуации: "Ситуация застопорилась. Я ни к чему не пришел. Сценарий, по которому все двигалось до сих пор, вдруг расслоился на множество побочных линий. А основная, которая могла бы связать меня с Кики, боюсь, затерялась бесследно. Я слишком увлекся эпизодами". Комический однорукий Дик Норт, который ставит пепельницу на стол, будто красивую метафору в нужную строку стихотворения. Комната со скелетами: тут я несколько оживился, действие, похоже, сдвинулось с мертвой точки (вот написал и подумал: герой встречает покойников, дело двигается с мертвой точки, бр-р-р). И снова мертвый штиль: "Все связано <...> Все замыкается друг на друга. И только я один не вижу ни малейшей логики в этой странной цепи". Плато. "Цельной картины не выстраивается, хоть убей". Хоть убей, да. Что-то шевельнулось вот в этом месте: "В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток призраков чего-то нечеловеческого". Но тут я как раз проголодался и пошел на кухню съесть бутерброд. То, что в романе зовется "сэндвич". Так проходит три часа. 4:30. <...> 4:35. Ну вот, немного отлегло. Выхожу на балкон, все на месте, фонари светят, серьезные люди спешат на работу. "Он убил эту женщину". Фраза как фраза, правильно построена, ничего особенного. Дальше читаю, там есть фразы и пострашнее ("Я душил ее, как собственную тень"), но они как-то не цепляют. И правда, с чего бы? "Ведь я - твоя тень": совсем сказочные пошли сюжеты, время близится к полшестого, хочется побыстрее дочитать и все. "Гигантские водопады стекают в Ад, унося за собой все сущее в этом мире. А мы - на самом краю. Вдвоем. И перед нами ничего нет. Куда ни глянь - только черное Ничто пред глазами". Метафизика, мы к этому привыкшие. Все, финал оптимистичный ("Утро..."), можно на бочок. Встаю, выключаю свет... 5:30. <...> 5:31. Это с непривычки. Глаза устали, вот в темноте что-то и померещилось. Все в порядке. Ложусь спать. 
Андреас Окопенко. Киндернаци: Роман / Пер. с нем. И.Стребловой. - СПб.: Симпозиум, 2001. - 284 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-89091-176-7 Андреас Окопенко (1930) - австрийский писатель. Роман "Лексикон сентиментального путешествия на встречу экспортеров в Друдене" (1970) - один из первых образцов стилистики гипертекста. "Киндернаци" - роман 1984 года. Роман представляет собой цепочку эпизодов, расположенных в обратном хронологическом порядке, с 1 апреля 1945 по апрель 1939. Действие происходит в Вене, а также в некоторых удаленных уголках Третьего Рейха. Главный герой - мальчик Анатоль Витров, 1930 года рождения. Вот самые запоминающиеся моменты. 1 апреля 1945, фраза отца: "Представь себе, что ты был кинозвездой, знаменитым героем экрана, пока был маленький, а теперь ты взрослый мужчина и твоя роль кончена". Из дневника девочки, запись после просмотра диапозитивов альпийских цветов, снятых высоко в горах: "я узнала <...> как тесно связаны красота и опасность, узнала, что полезное и прекрасное требует самоотверженности". Остарбайтеры: "пышнотелые украинские девчата" - объект "сладостно-стыдных эротических грез" Анатоля. "Дружно объединились в пылу ликования". "Во мне ведь все только светлое, индогерманское, здоровое", почему же я так часто бываю в больницах и санаториях? - сетует Анатоль. В палате "мальчишки лежали по двое, поочередно играя роль девчонок". 1943: "я как бы нечаянно провожу рукой вверх по тетушкиным шелковым чулкам". Изучая взрослые книжки, Анатоль узнает, "что именно нужно для того, чтобы вызвать тот самый рефлекс, который оказывается восхитительным продолжением приятного волнения у меня внизу и уже не раз приводил меня в смущение, оставляя мокрым, когда я взбирался на шест". Друг достает алые сестрины трусики "и гладит мягкой тканью по вспыхнувшему румянцем, такому же алому лицу приятеля и, ловко отыскав самую-самую середину, прижимает к его губам". 1941: "Отчего же ты, папа, плакал двадцать второго числа?" Март 1940: "Длинная, серая окраинная улица, мать и сын. Сын - совсем старичок, все детство осталось позади, так далеко, что почти уже неразличимо, детство осталось в другой эпохе, в другой стране [Румыния. - Р.Г.]". Прием в юнгфольк. Анатоль читает газету: там - сплошные загадки, непонятные намеки, так много всего непонятного... И что? О чем, собственно, это все? Может быть, о том, что среда обитания человека (тем паче ребенка) - самый верхний культурный слой, а глубина, основания, тайные пружины ему недоступны? Или об особенностях полового созревания в Третьем Рейхе? О конфликте образа и реальности? Или о том, что все подростки всех времен и народов одинаковы? Или наоборот? Нужно ли это читать в модусе иронии? Или следует внутренне содрогаться? Испытывать брезгливость? Или сострадание? Но ведь и вправду тесно связаны красота и опасность, а прекрасное до сих пор требует самоотверженности. А детство... детство, увы, навсегда осталось в другой эпохе, в другой стране, так далеко позади... 
Поль Моран. Венеции: Роман / Пер. с фр. А.Смирновой. - СПб.: ИНАПРЕСС, 2001. - 222 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-87135-135-2 Поль Моран - французский писатель и дипломат. Автор скандального романа о советской литературной богеме двадцатых годов "Я жгу Москву". Роман "Венеции" (Venises, 1971) - это воспоминания Морана, охватывающие период с 1908 по 1971 год. "Всякое существование - это анонимно отправленное письмо, на моем видны три штемпеля: Париж, Лондон, Венеция". Венеция, точка самосозерцания, контрапункт, "декорация финала великой оперы, каковой является жизнь любого художника". Мне [мне. - Р.Г.] было всегда интересно, почему Венеция считается лучшим местом на земле, чтобы умереть. Моран, например, так описывает свою жизнь, что в его рассказе преобладает черная доминанта, а вот редкие посещения Венеции - это словно вспышки белого света, когда герой оказывается "в центре самого себя". Это редкость. Детство, например - пустынный пейзаж начала века, когда "государств не существовало", а существовало только голое пространство и время ничего не стоило. "Я смотрел на мир глазами древних". Тогда еще не возникли "чувство вины" и "угрызения совести". Еще раз повторю: это не описка! В начале Двадцатого века не существовало государств, истории и "души" в сегодняшнем понимании. Моран дипломат, он многое повидал на своем веку. Неужели это правда? Темные, плесневые пространства традиции, в которых юный герой не обнаруживает себя. Жизнь проходила тогда под знаком иллюзии, женское тело было приманкой, "гомосексуализм был лишь самым неброским из всех видов изящных искусств". Тогда "умели жить" и знали цену "хорошим манерам". Венеция тогда была символом свободы, счастья, обретения утраченного времени. Такая позитивная величина, лучшее из всех мест под солнцем. С тех пор солнце стало светить немного иначе, и "Венеция перешла в разряд теней. На смену живым картинкам явились натюрморты". Нынешняя Венеция стала грандиозным обманом природы, то есть она сама стала восприниматься как нечто эфемерное, искусственное. Раньше в Венеции искали "подлинность", теперь - "призрачность". Смерть в Венеции раньше была последним прикосновением к реальному, к полноте жизни, сегодня это - абсурдистская постановка в старинных декорациях, единственный в жизни шанс сыграть самого себя. Тем более что декорации того и гляди свернут: "Венеция тонет; быть может, это самое прекрасное из того, что могло с нею случиться?" В предыдущих выпусках
 поставить закладку
 написать отзыв
|
|
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
предыдущая
|
||
|
|
||
|
||