www.russ.ru Шведская лавка # 108

Выпуск подготовил Роман Ганжа

Книги предоставлены магазином "Гилея"

Жан-Мари Петрово. Конфуцианская этика и дух пластмассы
Бруно Эппельбаум. Созерцание и покорность: Эссе о феноменологии
Борис Крамер. Литературный гнозис: Порядок и отклонение
Манифесты "Литературы безмолвия"
Саша Брумель. Принцесса цирка

Жан-Мари Петрово. Конфуцианская этика и дух пластмассы / Пер. с фр. С.Григоряна. - М.: Фюсис, 2003. - 372 с. - (Analecta). Тираж 1000. ISBN 5-7073-5688-9

Автор, известный философ и теоретик дизайна, профессор университета Париж XIII, в своей книге 1999 года теоретизирует по поводу засилья китайских пластмассовых изделий на европейских рынках. Тезис, в исходной редакции, звучит так: "Я намереваюсь здесь показать, что пластмасса (в широком смысле, как искусственный и пластичный материал) в той же степени соответствует китайскому народному духу [Тяжеловесно и как-то по-немецки. Похоже, "заслуга" переводчика. - Р.Г.], в какой металл, в особенности сталь, несет неистребимый "германский" отпечаток, резина и латекс (материал пластичный, но в то же время естественный) сущностно взаимопринадлежат [? - Р.Г.] американской культуре, шерсть однозначно указывает на Англию, а шелк имеет очевидные "французские" коннотации [почему не "японские", "персидские" или хоть те же "китайские"?! - Р.Г.]" (с. 21).

Далее исследуется специфическое "конфуцианское" понятие вещи и отношение к вещам. Поскольку "...дух обнаруживается в вещах лишь тогда, когда вещи достаточно "прозрачны" и лишены "тяжеловесности" и "основательности"" (с. 37), постольку при создании и особенно при использовании вещей повседневного обихода требуется скорее "воображение" и "интуиция", нежели трезвый рациональный расчет. Предметная среда - это "...среда непрестанно ускользающих, уже не ощутимых, немыслимо тонких метаморфоз" (с. 51). Иными словами, на китайское изделие из пластмассы нельзя "положиться", оно как бы безосновательно, лишено внутреннего стержня, наличие которого в европейской вещи "...позволяет надеяться, что ее применение завтра даст тот же эффект, что и сегодня" (с. 52). Европейская вещь - это место проекции предметной памяти человека, точка смыслового сгущения, к которой прикрепляется взгляд в процессе эффективной организации внешней среды. В таком случае главной чертой "конфуцианской этики" (это не столько поведенческий кодекс, то есть "практика себя", сколько те или иные не сведенные в единую систему практики устранения "себя" из игры внешних сил) будет стремление к прозрачности и легкости (стоит ли говорить, что эти два качества совместимы только в пластмассе), отказ от поиска вечных и неизменных истин в пользу истины становления. Если в европейском игрушечном автомобиле, таком тяжелом и настоящем, воплощается идея "автомобиля вообще", то китайская одноразовая бутафория даже и не стремится воссоздать истину, это ни в коем случае не подражание, это - "...чистая иллюзия, тень, декорация, не более чем знак, указывающий на собственную хрупкость и преходящность, и, как следствие, знак беспредельной глубины сознания, след, уводящий в бесконечную даль, образ творения мира из ничего [ну, это уже натяжка. - Р.Г.]" (с. 218). Единственно правильным способом обращения с китайской пластмассой будет устремленный к трансцендентному ритуал, стилизация и остранение жеста, в отличие от практического применения вещи для непосредственного достижения имманентных целей.

Бруно Эппельбаум. Созерцание и покорность: Эссе о феноменологии / Пер. с англ. А.Милославцева. - М.: Издательский дом "Ундервуд", 2003. - 299 с. Тираж 2000. ISBN 5-88881-153-3

Stanford University Press, 1979. Автор, после краткого исторического очерка, описывает "феноменологическую редукцию" ("эпохе") как практику духовной аскезы особого рода. Феноменолог - это "...визионер, [который] подвергается искушению бесчисленных бесов" (с. 59), например, бесов эмпиризма и натурализма. Одержимый бесом запутывается в силках негативного. Негативным является все то, что "...проистекает из чего-то иного, нежели мы сами полагаем" (с. 67). Так, если молоко, которое мы купили, происходит не из под коровы, как мы полагаем, а из смеси растительных белков и жиров, оно для нас является негативным, попросту говоря, плохим, ненастоящим, "чем-то не тем". Аналогично, если приветливость и участливость моего знакомого происходит не из бескорыстного дружеского чувства, а из тщательно скрываемого злого умысла, она для меня является негативной, вредной, опасной. Позитивное же - это, по словам Гуссерля, "усматриваемое из самого первоисточника", то есть то, исток чего совпадает для нас с местом, куда устремлен наш взгляд. "Когда мы смотрим на чью-то дружественную заботу и видим коварство и предательство, эта забота становится для нас позитивной, поскольку мы можем полностью располагать ею в соответствии с нашим видением, контролировать ее, ставить себе на службу" (с. 91). Таким образом, есть два модуса видения, "обычный" и "чистое созерцание сущностей", которое, вопреки толкованию в духе дурно понятого идеализма, отнюдь не сопровождается мистическим "чувством очевидности": "...плохой идеалист <...> склонен полагать, что распознать подделку нам теоретически может помочь внезапно вспыхнувшее озарение, непостижимое ощущение подвоха и обмана. Он считает, что именно так мы уподобляемся всеведущему Богу" (с. 133).

Гуссерль избирает иной путь - к самим вещам. Этот путь требует отказа от истории. Если вы, скажем, хотите купить стул в антикварном салоне, купить его вместе с историей, которая за ним стоит, вы неизбежно вступаете в область фальши и дьявольщины. Откажитесь от этого пагубного желания! Относитесь к стулу так, чтобы его сущность усматривалась прямо из него самого, то есть из самого первоисточника, и тогда ваше видение приобретет небывалую ранее прозрачность и чистоту. Никакое "чувство очевидности" не поможет вам разоблачить злой умысел вашего чересчур усердного друга. Поэтому попросту не приписывайте ему никаких качеств, которые не усматриваются непосредственно, вроде "преданности", "верности" или "бескорыстности". Помните, что самый близкий друг может вас предать, горячо любящая жена может вам изменить, а банкир, которому вы доверили свои деньги, может пустить вас по ветру. Это не означает порвать со всеми друзьями, развестись с женой и уйти в пустыню. Вы должны отказаться лишь от необоснованных надежд и перестать питать иллюзии относительно людей. Покупайте стул не за его невидимую родословную, а за красоту, удобство или дешевизну. Заводите таких друзей, с которыми вам приятно или выгодно общаться, и будьте готовы к тому, что ваш друг станет вашим врагом. Пейте то молоко, вкус которого вам нравится, а не то, на котором указано его благородное происхождение. Короче, станьте феноменологом!

Я могу сомневаться в том, что мой друг действительно является таковым, но если я осознаю его как друга, то сам modus essendi, в котором я его осознаю, само это "как", то есть в данном случае "друг", и является абсолютно позитивным феноменом. Таким образом преодолевается старая метафизическая установка на познание сущего как такового. Здесь Бруно Эппельбаум вспоминает принцип формального различия Дунса Скота: "...допустим, что "мой друг" и "мой тайный недоброжелатель" на самом деле обозначают одного и того же человека - профессора философии N. Значит, они реально тождественны, но формально различны, и одно нельзя заменить другим в контекстах типа "Я знаю N как моего друга". Значит, это два различных феномена, которые конституируются разными интенциональными актами, но их коррелятом является один объект, хотя мы этого и не сознаем" (с. 214).

Итак, в чем же преимущество позиции феноменолога? "Феноменолог относится к миру как к чему-то случайному, готовому в любой момент обрушиться в пропасть небытия. Он не испытывает страха и не лелеет надежду. По сути дела, он представляет собой осуществление античного идеала мудреца - бесстрастного, безмятежного, со всеми его amor fati и memento mori, спокойно сносящего все удары судьбы, ничего не ждущего от людей и не привязанного ни к людям, ни к вещам. Никаких эмоций, никакого фетишизма, только чистое и ясное сознание - неизбежное тяжелое бремя, последний земной удел" (с. 288).

Борис Крамер. Литературный гнозис: Порядок и отклонение. - СПб.: Пятый Угол, 2003. - 872 с. - (Fabulo Rasus). Тираж 5 000. ISBN 5-2111-9009-Х

"Гнозис под маской литературы" - тема необъятная. Автор мыслит объять ее (если термин "объять" подходит для 900-страничной книжки in quarto), выделяя две основные формы реализации "гностического" в "литературном". Первая имеет своим основанием ту посылку, что гностический миф в том или ином виде (скажем, в виде триадичной последовательности творения, падения и искупления) образует сюжет любого повествования. Эта версия гнозиса удобна, условно говоря, Тирану, ибо допускает существование исключительно "тотальных предметов", вроде платоновской идеи, гегелевского абсолютного духа и пр. Апогея "тотальный гнозис" достигает в литературных экспериментах Модерна и Авангарда, строившихся по модели придания формы от лица единой упорядочивающей, преобразующей и пресуществляющей инстанции. "Формалистический авангард в порядке литературной практики исполняет древний гностический фантазм. Предполагается, что Грех уже искуплен, что восстановлены истинные образ и подобие, и что остается их только изобразить - прямо и непосредственно, через придание любой формы, поскольку любая форма есть результат мгновенной и беспрепятственной эманации божественного, сиречь тотального" (с. 301). Сам Борис Крамер полагает, что такое прямое воспроизведение модели (которая неизбежно реализуется сначала в социальной форме, и уже потом - в "фикциональной") "...противоречит самой сути литературы" (с. 366), сводит ее к тиражированию готовых топосов и застывших масок.

Крамеру по душе другая форма "литературного гнозиса" - "...гнозис как (из)вращение, (пер)версия исходного Метафорического отношения ("по образу и подобию Божию"), как Ирония, Отклонение (declinatio как сущность "риторического") и Остранение" (с. 420). В эксплицированном виде Крамер обнаруживает "теорию извращения" (или "теорию отклонения") в таких текстах, как "Мемуары придворного карлика" Дэвида Мэдсена или "CITY" Алессандро Барикко. "Есть какие-то устойчивые способы познания, традиционные сюжетные схемы, готовые алгоритмы и модели описания реальности. Подлинное познание и подлинное творчество - это непредсказуемое, случайное событие: вспышка, сбой, смещение, отклонение. Момент неустойчивости, ломка традиции, вторжение формы извне. То, что раньше называли "вдохновением". Сегодня для описания таких вещей требуется язык топологии и теории вероятностей" (с. 524). Случай, ошибка, деформация, криволинейность, траектория, игра, - вот словарь "девиантного гнозиса", который Крамер обнаруживает у Владимира Сорокина, Дмитрия Липскерова, Дмитрия Бортникова, Лоренса Даррела и пр.

Очень подробно (даже, пожалуй, чересчур подробно) Крамер останавливается на романе Мишеля Уэльбека "Элементарные частицы", с помощью которого иллюстрирует понятие "задержки" (или "отсрочки"), им же (Крамером), по его собственному признанию, и изобретенное, точнее, увиденное во сне на манер таблицы Менделеева. "Моя гипотеза состоит в том, что, так или иначе, по ходу повествования дискредитируются любые попытки соотнести желание женщины и желание истины непосредственно - то есть в рамках одной оппозиции или метафоры. Другими словами, поиск истины не противопоставляется поиску теплой промежности, но и не отождествляется с ним. Похоть не уводит от Истины, а движение познания не направляется скрытым эротизмом. Скорее, моделью и для того, и для другого служит сама литература, в пространстве которой получает свою значимость и охота за скользкими вагинами, и жажда знания. Организация литературного высказывания складывается благодаря все той же задержке, но гораздо важнее, что литературное высказывание в своей длительности и есть сама эта задержка, и только таким образом оно возможно" (с. 645). Вы что-нибудь поняли? Я - нет.

Манифесты "Литературы безмолвия" / Пер. с яп., сост., предисл., комм. О.Верховцевой. - М.: Четыре Треугольника, 2003. - 112 с. Тираж 300. ISBN 5-6603-1119-0

"Литература безмолвия" (это "экспортное" название; в дословном переводе с японского - "Мимолетное отражение молодой луны на остро заточенном лезвии фамильного меча, который я сижу и оттираю смоченной в винном уксусе губкой от следов только что пролитой крови моего старинного врага, незадолго до этого пробравшегося в дом моей драгоценной возлюбленной с целью опозорить ее и тем самым нанести непоправимый урон фамильной чести") - скандально известная организация японских левых интеллектуалов, ожесточенные споры по поводу которой не прекращаются по сей день. Спор ведется по нескольким позициям: 1) была ли вообще такая организация, или же это литературная мистификация (созданная как раз публикацией вот этих самых "Манифестов" в 1972 году); 2) если была, то следует ли ее считать "террористической", как то официально утверждается японскими властями; 3) если же это фантом, то почему в 1972-1973 гг. несколько сотен тысяч молодых японцев признались на допросе (как официально утверждается, без применения пыток и даже без использования электротока) в принадлежности к "Литературе безмолвия"; 4) если организация действительно занималась террористической деятельностью, то почему все ее жертвы, склоненные властями к подаче коллективного заявления о возбуждении уголовного дела, во время громкого судебного процесса, транслировавшегося в реальном времени по каналу CNN, устроили многотысячную демонстрацию протеста с требованием немедленного освобождения активистов "ЛБ" и предоставления им острова Хоккайдо для осуществления утопического эксперимента по скрещиванию человека и дельфина (демонстрация привела к многочисленным жертвам со всех сторон); 5) был ли в конечном итоге проведен этот, как признают эксперты, уникальный эксперимент или все же не был; 6) если был, то следует ли считать абсолютно доказанным существование разветвленной террористической сети на дне Японского моря, состоящей из небольших мобильных плавучих групп людей-дельфинов; 7) а также передвижной фабрики по производству литературы безмолвия, замаскированной под буровую вышку в Персидском заливе; 8) наконец, правда ли то, что власти во всем мире проводят целенаправленную политику по замалчиванию самого факта существования "ЛБ"; 9) и если правда, то какую тогда позицию должен занять интеллектуал в отношении "ЛБ", чтобы не уронить свое достоинство с одной стороны и не замарать свою репутацию с другой; 10) и какую роль во всей этой истории играют дельфины?

Саша Брумель. Принцесса цирка: Роман. - М.: Русская Тройка, 2003. - 344 с. Тираж не ук. ISBN 5-7031-2268-3

Экспозиция: представление "я", "серьезные" рассуждения о кастрации и фигуре Отца, рассуждения о том, что значит "рассуждать" о своей сексуальности (выводить на свет тайное... фантазмы... эрекция в метро... "скрытая гомосексуальность"... "борьба" с телом, поиски его истинной сущности, приводящие лирического героя к парадоксальному заключению, что больше всего на свете он хотел бы быть маленькой девочкой). Короче говоря, полный бред в духе Егора Радова и Бориса Селиванова.

Но тут вроде бы начинается "нормальное" повествование. Рассказчик сообщает, что "маленькая девочка" появилась в его рассказе потому, что он в действительности ищет пропавшего ребенка, девочку, о которой он прочитал в одной газетной статье. Статья сообщала о таинственных экспериментах в годы войны, якобы связанных с генетикой и разработкой биологического оружия, и что-то там было по поводу генов слона. Было шесть женщин-добровольцев. Результаты неизвестны. Все так бы и осталось в тайне, если бы спустя 60 лет одна из этих женщин не попыталась убить свою правнучку кухонным ножом. В оправдание она несла какой-то бред: мол, это не девочка была, а слон. Старуху поместили в психушку. Она умерла, но оставила после себя дневник, попавший в руки друга автора статьи, который успел рассказать самую малость, а потом исчез. Местонахождение девочки неизвестно.

Тут вдруг снова начинаются "общие рассуждения": так, рассказчик логически выводит, что "слоновость" не может быть присуща мужчине, зато может - "целомудренной девушке". Рассуждение путаное, такое ощущение, что автор или рассказчик стремится одновременно обнаружить и завуалировать свою одержимость маленькими девочками: "...или это только мой фантазм?!... Я чувствую возбуждение!!... от чего?!!... от свободной игры знаков??!..." (с. 73). Следуют размышления о "перверсии".

Следующая глава называется "Сеанс автопсихоанализа". Вот вам увесистый кусок этого бреда сивой кобылы: "...суждение "Я суть слон" логически эквивалентно суждению "Я суть маленькая девочка". Опровержение психоанализа, этой венской бисквитно-лимонадной галиматьи, придуманной для того, чтобы богатые извращенцы могли спать со спокойной совестью, заключается в одном простом и непреложном факте - если вывернуть слона наизнанку через хобот, получится ровно маленькая девочка. Дамы и господа, ваши монокли и турнюры мешают вам увидеть одну простую вещь - я - не человек, потому что я - персонаж романа. Меня нельзя проанализировать. Это я как раз таки являюсь воплощением и, более того, самосознанием этой двусмысленной и бессовестной аналитической стратегии, которая все переворачивает с ног на голову. Нет никакого противоречия в приписывании мне любых, даже самых непристойных и омерзительных предикатов, и уж тем более я имею право на вполне невинное заявление о том, что я - слон и вместе с тем маленькая девочка. Заметьте: не мальчик, не юный фавн, не юноша, потому что, да будет вам известно, мальчикам недоступна ужасающая тайна формы, лежащая в основании логики - самой постыдной и тщательно скрываемой перверсии человечества со времен Аристотеля" (с. 123).

Далее следует неожиданный поворот. Рассказчик полагает, что читатели уже решили, будто он и есть человек-слон, внук женщины, которую в порядке эксперимента скрестили с цирковым слоном по кличке Альмутасим. Рассказчик разубеждает читателя: он якобы действительно ищет ребенка, девочку, дочь одного влиятельного человека, дипломата, его, рассказчика, старого друга. Девочка попала в какую-то неприятную историю (впрочем, никаких достоверных фактов не сообщается). Вроде бы дипломат всегда оберегал дочку от походов в цирк, а она пошла с классом не спросясь, ее увидел слон, он взбесился, девочка испытала - якобы - шок, а затем почему-то сбежала с цирком. Рассказчик идет по ее следу... Попадает не то в Каир, не то в Токио, не то в Танжер...

Незаметно повествование переходит к третьему лицу...

В этом странном городе... Бродячий цирк... Номер "Девочка и Слон"... Девочка сливается со слоном, они каким-то образом становятся одним телом [честно говоря, в этом месте рассказ достигает апогея горячечного бреда, поэтому никакого связного изложения, увы, не получается. Могу лишь допустить, что всю эту словесную кашу следует интерпретировать так: с цирком сбежала-то девочка, но процесс трансформации, слияния, анаморфоза происходит именно в рассказчике, ведь это он = слон = маленькая девочка, по его собственному признанию. - Р.Г.]. Это - кульминация. Мы ровно посреди книги, на 149-ой странице. Все оставшиеся 149 страниц герой посвящает поискам неизвестно чего в некоем подобии мифологического пространства, встречает странных существ, слышит странные разговоры... В конце концов выясняется, что он и есть Альмутасим, только вот действительно ли это цирковой слон или какая-то аллегорическая фигура вроде Гаруна аль Рашида, узнать уже практически невозможно. В целом книгу можно расценивать как тревожный симптом глубокого кризиса современной русской литературы. Это литература в отсутствии героя, автора, идеи и языка. Литература, которая ничего не говорит читателю. Воистину, "литература безмолвия", да не будет она помянута.

В предыдущих выпусках

Сводный каталог "Шведской лавки"



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал