Начало - здесь.

Структура общественного сознания

Мысль о том, что идеология необходима для нормального общественного развития, является далеко не новой. "Научная новизна" заключается в использовании некоторых подходов из современной теории управления - одной из дисциплин прикладной математики. В рамках этой теории обсуждение проблемы выбора государственной идеологии для нынешней России лучше начать с определения свойств объекта идеологического управления - российского народа.

Говоря о России как о культурно-историческом образовании, трудно не согласиться с представлением о "женском" характере российского историзма, его иррационализме, о доминировании эмоционально-психологических факторов развития по отношению к технологическим. Волны истории буквально захлестывают Россию, не оставляя времени и сил на повседневный "нормальный" рост: очередные революции сменяются репрессиями и депрессиями, низменное существует рядом с высоким, а обыденное, рациональное воспринимается как пошлость. В сущности, так оно и есть, ибо именно обывательский класс является в России основным носителем рационального. Естественно, рационализм "пошлого сословия" неинтеллектуален, его бихейвиоральный контур содержит мало устремлений, достойных развития и совершенствования.

Но почему, в таком случае, прагматичные соседи по историческому процессу снова одержали победу, продемонстрировав превосходство "маскулинного" рационализма перед историческим порывом и надрывом российской народной души? Вся планомерность исторического прогресса XX века несла на себе несомненный отпечаток "русского духа". Россия, часто себе во вред, играет роль мощного катализатора мировой истории. Но сегодня, на этапе очередного психологического слома и депрессии, наши очередные попытки овладеть рациональным историческим стилем наталкиваются на невидимые преграды. Русский прагматизм, как всегда, низок, русская стихийность - возвышенна. На Западе даже стихия рыночной экономики оборачивается рационализмом и планомерностью, у нас, напротив, декларируемая плановость ведения хозяйства свелась к абсурдной иррациональности идеологического управления и соцсоревнования. У них революции и "восстания масс" вели, в конечном счете, к решению общественных проблем под контролем рационально мыслящей элиты, у нас - напротив, к обострению противоречий, и, в конечном счете - к торжеству низменного прагматизма.

Вообще, чтобы решить проблему выбора "исторического будущего России", следовало бы все же понять, к чему мы стремимся: к рациональному улучшению повседневного быта, к психическому комфорту, к высоким целям и идеалам либо к чему-то еще? И не просто осознать свои сегодняшние желания и устремления, но и спроецировать их в будущее, понять, что нас ждет завтра, какими мы станем, кем нам следует стать? Иначе сегодня мы можем начать конструировать то, что последующим поколениям покажется уродливым кошмаром - хотя бы потому, что наши устремления не остаются неизменными, подчиняясь импульсивной порывности "русского духа", его вечному стремлению к бегству от обыденного и повседневного.

Впрочем, практика "бегства от обыденного" может быть просто проявлением сформировавшегося разрыва между низменно-рациональным и стихийно-возвышенным, и тогда правильнее было бы заполнить этот разрыв логико-рациональной субстанцией западного образца: этика, традиции, культура, просвещение и т.д. Но, в отличие от прагматичного Запада, наша страна полна и сильна стихийными идеалистами, "рационализовать" которых за одно поколение невозможно, а по наследству их "стихийная полупассионарность" - увы (или к счастью) - не передается, вспыхивая в самых неожиданных местах, ломая традиции и стереотипы. Эти люди мучительно тащат свой крест подсознательного, стихийного идеализма через обывательскую массу, опасаясь, как бы ненароком не передать детям свое мучительное страдание от окружающей пошлости и обыденности. Не являясь элитой или субэлитой, не обладая достаточной жизненной силой, эти бедняги чувствуют себя крайне неудовлетворенными жизнью и общественным положением, внося мощный элемент стихийности в "низменный прагматизм" обывательского сословия.

Чтобы сделать Россию более справедливой и счастливой, достаточно было бы создать условия для того, чтобы эти "стихийные идеалисты" сформировали собственную прослойку со своими традициями, бытом, культурой. Увы, сложность задачи усугубляется тем, что стихийные идеалисты ненавидят рационализм повсюду, в том числе - в общественном управлении, поэтому презирают государство и власть во всех ее проявлениях, хотя и слишком ценят данную им толику свободы, чтобы демонстрировать вольнодумство. Фактически, задача заключается в том, чтобы показать этим "подсознательным идеалистам" какую-то рациональную модель общественных взамоотношений (более высокого уровня, чем массовая идеалогия "низменного прагматизма"). "Стихийные гении" чутко ощущают идеологическую фальшь, но легко ловятся на наживку из карамельного гуманизма - совершенно несъедобную для "нормальных" обывателей-прагматиков.

Таким образом, парадоксальность российского обществественного сознания заключается в нерасслоенной неоднородности исторической общности "русский народ", содержащей массу неорганизованных рассеянных вкраплений из "стихийных идеалистов" в среде обывательского класса, руководствующегося жизненными принципами "низменного прагматизма". Но именно эти относительно немногочисленные и разобщенные идеалисты являются мощной движущей силой и основным носителем "русского духа", именно они становятся кристаллизующей силой российского единства в условиях национальной опасности. В сущности, эта "стихийная гениальность", чаще всего не востребованная и тщательно скрываемая, представляет собой форму "пробужденного" русского сознания. По каким-то причинам, в отличие от западных народов, прослойка российской интеллектуальной субэлиты исторически не состоялась, не выкристаллизовалась в отдельную рационально мыслящую общественно-идеологическую формацию; напротив, в действующую субэлиту зачастую попадают представители "низменного рационализма" с высоким уровнем жизненной силы, направленной, по существу, деконструктивно по отношению к общественному развитию. В высших слоях российской элиты также силен элемент стихийности, то ли в силу специфики национального характера, то ли в дань движущим силам и проявлениям "русского духа". Более того, даже если в среде элиты и формируются "нормальные" высокоразвитые прагматики, их рационализм и последовательность буквально разбиваются о стену национальной самобытности, состоящей из низменного прагматизма с вкраплениями возвышенной стихийности.

И все же, возможен ли в России конструктивный исторический рационализм, используемый как метод последовательного улучшения жизни? Теоретически, это не исключено - было бы на что опереться. Вместе с тем, идеологические игры с российским народом далеко не безобидны: этот народ может далеко зайти в стихийном экстремизме, умело направляемом высокоразвитыми "низменными прагматиками" под флагом "гуманистического идеализма", общественной справедливости и борьбы с постылой пошлостью жизни. Далее, испытанные традиционные западные механизмы рационализации исторического процесса все же подразумевают наличие в обществе основательной субэлитной прослойки трезвомыслящих прагматиков, нацеленных на последовательное улучшение быта. Такая прослойка в российском обществе почти что отсутствует, она рассеяна по обывательскому сословию и категорически не согласна положить свои жизни на "обыденное". Возможность формирования субэлиты под воздействием естественных процессов либерализации является скорее мифом, чем реальностью: предприимчивость не является сильной чертой русского характера, так что "стихийные идеалисты" вновь попадают в зависимость от "низменных прагматиков", достигающих жизненного успеха, но не служащих рациональному движению истории. Вместе с тем, не приходится ожидать, что "низменные прагматики" превратятся в скором времени в "мыслящих" прагматиков: для этого им нужно пройти едва не более длинный эволюционный путь, чем "стихийным гениям". А условий для поступательной эволюции низменного рационализма в России, вопреки существующим представлениям, нет.

Дело в том, что возможности естественного и безболезненного общественного роста существуют не всегда. Застой, коллапс, стагнация, социальные недуги - признаки состояний "общественного стресса", когда на смену развитию приходит деградация, вместо роста наблюдается распад, свобода становится безразличием, все усилия и ресурсы направляются на выживание, сгорая без следа. Неожиданно выясняется, что коллапсирующее общество расходует едва ли не больше ресурсов на поддержание своего угасания, чем общество растущее и развивающееся. Эти ресурсы уходят на подпитку усиливающихся внутренних противоречий, ими кормится поросль "низменного прагматизма", что, пробившись на уровень управления обществом, живет и процветает, но этот рост не имеет будущего; он вечен, но вечность его примитивна в своей неизменности. Нет ничего более консервативного, чем плесень: за полмиллиарда лет биологического развития ее вид ничуть не изменился.

Россия не может останавливаться и ждать, что естественные законы природы, в конце концов, чудесным образом победят и приведут общество к благоденствию и развитию. Этого может не случиться никогда: то, что от нас останется, будет сожрано плесенью. Нельзя смириться с тем, что "завтра" никогда не наступит. Нужно ограничить пределы "сегодня", означив наступление нового дня какими-то ясными различительными свойствами. Недостаточно декларировать: "Мы - великая страна", - надеясь на уловимые перемены. Нужно поставить цель, сказав: "Мы должны стать великой страной, и только тогда будущее появится. Мы не можем уповать на традиции, на "естественный путь развития", на ауру "величия", якобы окружающую больную историческую ветвь". Естественность исторического закона выражается в борьбе за выживание, за право жить и развиваться. Россия утратит это право, если перестанет бороться.

Рациональность исторического стиля России должна основываться на понимании русского духа, на укреплении его широты и силы. Русская стихия отличается от западного прагматизма или восточного стремления к душевному комфорту. Ее истинные проявления, устремленность в будущее и порыв к благородству, дают России колоссальные эволюционные преимущества в мировом историческом процессе. Не стоит надеяться на успех низменного рационализма, как не имеет ни малейшего смысла рыться в старых сундуках в поисках "утерянной" национальной самобытности и культурной самоидентификации. Не будет толку и от внедрения чуждых традиций и укладов, что неизбежно будут перевраны до неузнаваемости. Нужно овладеть российской стихией, но не силой, а любовью и жертвенностью. Именно этого - искреннего и правдивого признания в любви - ждет Россия от своей элиты.

Время любви

Если согласиться с тем, что российское общественное сознание иррационально, идеалистично и стихийно, то для идеологического управления следует выбирать соответствующие инструменты, воздействующие на иррациональные и стихийные компоненты индивидуального сознания. К таким инструментам можно отнести суггестивно-гипнотические методы, а также любовь и ненависть. Без сомнения, массовая суггестия является мощным средством манипуляции общественным сознанием, используемым повсеместно, не только в России. Но, разделяя управление и манипулятивные методы, следует отказаться от подобных инструментов. Не нужно обманывать общественное сознание, внушая ему то, во что не веришь сам. По крайней мере, суррогатная идеология не должна становиться официальной государственной идеологической концепцией. Результаты подобных экспериментов известны.

Ненависть также не может стать официальной идеологической доктриной - не только из морально-этических соображений, но и из соображений безопасности и сохранения внешнеполитического имиджа. Интересно, что некоторые радикальные мусульманские движения именно ненависть делают основным средством своей эволюционной борьбы за выживание. Но это определенно не наш, не русский путь.

Из вышеперечисленных инструментов остается лишь один - любовь. Реализовать его в завершенную идеологическую концепцию достаточно просто: речь идет о патриотизме, возможно, в форме национально-изоляционистской самоидентификации. Религия также может служить источником любви, но направленность религиозного любовного экстаза асоциальна, а механизмы взаимодействия с общественным сознанием неоднозначны и слишком далеки от нужд идеологического управления.

Анализируя идеологии европейской интеграции и евразийства с точки зрения иррациональных проявлений, подобных любви, можно отметить их очевидную непригодность. Любовь/ненависть к Европе, любовь к ойкумене-Евразии - качества слишком экзотичные, чтобы внедрять их в массовую идеологию, тем более, если речь идет также о подобных искренних чувствах и проявлениях со стороны власти.

Национальный неэкспансивный изоляционизм, проводимый последовательно и целеустремленно как идеология "любви к России", означает также выигрышную позицию в условиях кризиса глобализации. Государство, сохранившее самостоятельность и независимость от глобальной финансово-экономической системы, обладающее к тому же солидным запасом первичных материальных ресурсов, окажется в выгодном положении по сравнению с информационно-насыщеными высокоразвитыми сверхнациональными образованиями, ориентированными на хайтек. Это означает, что к послекризисной ситуации (2012-2020 гг.) Россия сможет не только преодолеть технологическое и экономическое отставание, но оказаться в числе лидеров исторического прогресса. Возможно, золотой век Евразии-Ойкумены впереди, но сегодня время воплощения евразийских идей, определенно, еще не настало.