Само появление и вся пятилетняя судьба Русского Журнала знаменует собой переход большинства наших "интеллектуалов" от романтической и безответственной ранней буржуазности к буржуазности более консервативной, пошлой, поздней и пышнее задрапированной. Великолепно воплощают сию эволюцию взгляды того же Дмитрия Быкова. Тьфу ... Кто заставляет меня писать в этой евнухской манере?

Сетевые издания отличаются от глянцевых прежде всего тем, что об них не порежешься. Однажды, я вскрыл себе кожу на большом пальце обложкой самого читаемого сейчас у нас молодежного издания и вообще-то мой такой случай не единственный, можете мне поверить, я работал в книжной лавке два года. Никто об этом как-то не думает, хапает с полки (покупатель) или тащит из пачки (продавец) экземпляр, и раз тебе, рука в крови, глаза на лбу. На вкус кровь напоминает жидкое теплое железо. Но есть у безопасных сетевых медиа и минус, как же без минуса - они не платят. РЖ до недавних пор воплощал в себе только плюс, то есть, не существуя материально, платил исправно тем не менее. Потом все исправилось. Гонорара за мартовский "залимоновский" текст я так и не получил. Сначала в телефоне сказали: "После майских праздников". После них телефон несколько недель молчал, а железная дверь рядом с каким-то экстрасенским центром была заперта. Однажды мне открыли маляры, отличные люди, но они ничего не знали и им надо было делать свою работу. В июне в телефоне сказали, что деньги переехали и у денег теперь новый телефон. По новому телефону попросили перезвонить дней через десять. Потом еще через неделю. В июле меня удивленно спросили:

- А с чего вы взяли, что вы их вообще получите?

- Раньше так было, товар-деньги-товар - что думал, то и ответил я, а точнее процитировал папу Карла (Маркса).

- Тогда звоните в редакцию Можаевой - недовольно сказали мне. Можаева как раз куда-то вышла, ее я так и не застал, и какой-то вежливый мужчина намекнул, что она вообще здесь не по деньгам. Решив на это дело плюнуть, в тот же день я обнаружил как раз-таки от незнакомой мне Можаевой у себя в компьютере письмо с вежливым предложением написать текст на пятилетие журнала, чем и занят в данный момент. Я это все в том смысле, что читаемый вами текст не имеет НИКАКОЙ экономической мотивации. Потому что деньги это ведь не фигня и не иллюзия. Иллюзия это как раз все остальное, а деньги - тот особенный фермент, который все делает иллюзией, превращает в полную фигню некогда окружавшую нас реальность. Но об этом лучше меня писал Ги Дебор. Невыплаты, как мы знаем из новостей, могут превратить простого пацана в шумного пикетчика, обманутого вкладчика в драг-дилера, а журналиста в террориста или, как минимум, в укрывателя. Короче, всякого наемного работника в неблагонадежного баламута. Когда меня в важном месте спросят: "Ну и зачем ты всем этим занимался? Неужели ты в это верил?" - мне будет что сказать. Я пожму плечами и отвечу именно то, чего ждут: "Ну, наверное, мне просто не заплатили". Не уточняя где и когда. То есть формальное оправдание есть, а другого и не надо. Я привык идиота корчить в военкоматах, паспортных столах, редакциях, на судах и т.п. Всегда удобнее сказаться тугим, долгим, коммунистом, писателем - назвать тот мотив действий, который доступен пониманию аудитории.

Неожиданно внес ясность про гонорары Валера Коровин, активист движения "Евразия":

- Павловский их отпустил на волю - сказал осведомленный евразиец - типа, считаете что я тут много командую, не даю свободы, крутитесь сами. Ну и деньги сразу кончились. Нe один ты, никто ничего не может получить. А сам Глеб Олегович отвалил с аналитиками Дугиным и Марковым купаться на Форос.

"И с моими бабками!" - хотел добавить я, но не добавил, потому что капитал не бывает чьим-то, это самообман. Капитал, он - свой собственный, оккупировавший операционную систему человечества вирус, использующий всех нас в своих неизъяснимых в обыденном языке целях.

Казалось бы, самое место призвать всех наемных работников к самоорганизации, освобождению сознания, захвату средств производства, преодолению отчуждения и к социальной революции, как ее понимали Грамши, Лукач и Ульрика Майнхоф, на том и закончить текст. Но все дело в том, что я не согласен с формалистом Шкловским. Остранение в искусстве не есть, по-моему, модель преодоления отчуждения. Остранение есть не более чем констатация господствующего отчуждения, в этом я скорее согласен с сюрреалистами, членами национальных компартий - Рене Магриттом и Андре Бретоном. Потому призывать не буду. Не действенно. И потому, ради этого самого остранения, которое возможно только ДО, и, никак не ПОСЛЕ, революции, я, пользуясь случаем, расскажу, как мне приснилась танцующая Эрже.

Но что это я сначала занудил про деньги, потом про сны? Нужно, видимо, что-то о журнале, которому вот пять лет. Какое я к нему отношение? Что себе думаю о нем? Кого знаю?

Сначала у меня не было интернета, и я покупал в магазинах "Пушкин". Бумажную версию. Мне нравилось, что там пишут об авторе "Китайцам и собакам..." и цитируют "Монд Дипломатик". Не то чтобы узнал новое, но приятен сам факт упоминания. Зато я узнал оттуда о кейбологии, чем отличается восточный постмодернизм от западного, впервые прочитал там Джорджа Сороса и субкоманданте Маркоса, которого вот недавно сборник я с друзьями издал по-русски и которого Павловский назвал за этот сборник "пижоном". Впечатления от тех статей я часто излагал в газете "Лимонка" и своей тогдашней радио-программе "Жернова". Лучше всего помню из "Пушкина" статью девушки о том, что была она хиппи, странствовала автостопом, питалась, случалось, объедками в кафе, и вот как-то резко стала востребованным автором или еще кем-то, заполучала нормальные гроши, отдыхает в тропиках, зубы лечит на европейском уровне. То есть девушке этой казалось, что в связи с этими переменами у всех все как-то наладилось и закучерявилось, а если еще нет, то со дня на день. Символом этой самой, новой стабильной и сытной жизни она называла пластиковые пакеты для мусора, которыми теперь пользуются почти все, а раньше - никто практически. "Каждого из нас положат в такой пакет" - взгрустнул я над той статьей - "И отправят на историческую родину". Не Советский Союз, конечно, я имею в виду, а первоначальное безвременье, из которого мы все беремся. Тот номер "Пушкина" оказался последним. Статья про пакетную стабильность вышла за две недели до дефолта, оправдавшего мои лучшие надежды на его величество Непредсказуемость.

Интернет, и даже свой сайт, у меня со временем появился. Постепенно на страницах "РЖ" я, постоянный посетитель, стал замечать свою фамилию. Маргинальной политикой заведовал там тогда Мадисон, бывалый прибалтийский хиппи, и выходило так, что я, в статьях его авторов, упоминался и цитировался в связи с анархизмом, экологизмом, лимоновщиной, маоизмом, студенческой левизной и черт знает чем еще. Разъяснялись даже подробности моих отношений с девушками, а одна из них, не выдержав этого, даже написала в журнал письмо протеста, больше напоминавшее, правда, обиженное заверение в любви. Со смешанными чувствами читая все это, я решился, наконец, сам обратиться к редакции. Наобум, так как никого там не знал. Ответное письмо начиналось словами "Уважаемый товарищ Цветков ...". В последнее время меня так называют либо товарищи из итальянской газеты "Лотта Коммуниста", либо те, кто пытается иронично подчеркнуть то, что у меня именно такие товарищи. Так или иначе, я с неожиданной для себя легкостью начал публиковаться в РЖ. После нескольких подряд статей, популярный критик Андрей Ковалев в своем сетевом органайзере прокомментировал их в том смысле, что все очень понятно, полезно, наверное, для антиглобалистской революции, и возможно, даже правильно, непонятно только почему это напечатано в РЖ? Задавшись этим вопросом, я успокоил сердце тем, что Мао сотрудничал с Гоминьданем, а Ленин - с немцами, цель оправдывает средства, интересы могут временно совпадать, короче, диалектики всегда переигрывают моралистов, если сами, конечно, не становятся моралистами. Постепенно я встречал все больше людей, работавших или писавших для журнала. Часто это случались молодые амбициозные люди, которых РЖ быстро примагничивал, извлекал из них актуальную пользу, как-то немножечко выжимал и выглаживал, чтобы так же быстро сбросить их, разочарованных и раздраженных, ради новых. Последней такой, известной мне, добровольной жертвой был симпатичный парень по фамилии Черноморский. Пришел делать со мной интервью, только что устроившись, и глаза горели. Искренне сравнивал РЖ с "Либерасьен" (трудно вообразить более разные издания). Через полгода он в истерике, похудевший и угасший, уехал домой в Питер. Утверждал, что уволен из штата за разглашение в эфире "Радио Свободы" каких-то страшных фэповских тайн Павловского. Впрочем, никаких этих тайн, интриг, редакционных особенностей и агентов влияния я не знаю, потому что знать не хочу. Я не конспиролог, не аналитик, а безработный литератор с недействительным паспортом. Моя политическая программа незатейлива, как песня "Интернационал" в исполнении группы "Клэш", а эстетические пристрастия мои суть искаженное отражение этой самой программы. Поэтому лучше будет, если я все-таки расскажу обещанный сон про Эрже.

Мне снится: сначала я слышу как она танцует. Эрже. Именно слышу, потому что ее суставы трещат как хорший костер будущей инквизиции. Что есть звук этого танца для слушателя? Сладкое тщетное усилие раскумекать язык программирования, являясь при этом всего лишь персонажем доступной компьютерной игры "реальность - 2002". Не в состоянии остаться слушателем, я впадаю в соблазн. Соблазн ходить под ее окнами с каким-нибудь флагом. Слушать этот компьютерный треск. Ходить, в надежде на то, что древко окажется заряженной волыной, само выстрелит однажды, в соответствии с нелепой пословицей про "палку", которая раз в жизни сама ... В чьей жизни? Избежав соблазна, я хочу видеть этот танец. Протянуть руку в темное окно, нащупать там ее чрево. Застежка-молния оканчивается на невидимом пупке. Расстегнуть эту просто тьму, чтобы видеть тьму вещей. Рука растет. Локоть спускается до земли. Пальцы шарят ощупью за стеклом. Чрево разъезжается надвое, выпуская тупой стеклянный "школьный" свет. Теперь видно будущее. Уверенность, сохраненная во сне, дает спящему все. Эрже танцует, покачивая будущее в аквариуме прозрачного экранного чрева. Будущее, заглянуть в которое проще простого, достаточно глаз, доверчивости, интернета. Будущее, ожидающее тех, кто в него заглядывает. Я вижу у нее внутри мельницу, на лопастях которой непонятно, но надежно соединились вульгарные золотые распятия с нефтяными потоками, старые добрые ценности с радикальным современным искусством, чеченские зинданы красиво выложены изнутри ценными бумагами, метафоры понимаются как аргументы, а аргументы как счета в банках. Тут для всего бывает место. И время. Хоровод и хит-парад всех вещей, организованных в действующую модель ее величества "нашей актуальности". Бесконечная, как сериал про Лору Палмер или арабо-израильский конфликт, сансарическая карусель слов, ссыпающихся ежедневно в Архив, чтобы снова всплыть оттуда в другом порядке через отмеренный рынком срок. Эрже танцует без музыки, если не считать хруста купюр, танцует, не на чем не останавливая своих седых джинсовых глаз. Эрже танцует, чтобы существовать, длиться, чтобы откладывать всегда возможное и потому никак не наступающее существование зрителя, читателя, пользователя. Танцует с похотливой грацией самодостаточной машины, с ритуальной мимикой "адекватности", с эксгиби-пластикой власти, столь желанной и необходимой в обществе вуаеристов. Вауеристов. От перестановки букв смысл меняется не всегда.