В семнадцать лет человек нуждается в ориентирах. Во второй половине 70-х на филфаке ориентиры найти было трудно, но помогли. И вот я держу в руках библиотечный номер ненаучного журнала "Юность" (1969, # 1) с "Похвальным словом филологии", с первой страницы смотрит мягкое молодое лицо, и я с изумлением вычитываю, что этот молодой человек получил Премию Ленинского комсомола за исследование о Плутархе. При чем здесь Ленинский комсомол? А "Похвальное слово...", переписанное почти целиком, так с тех пор и осталось для меня единственным внятным обоснованием нашего странного, такого необязательно дела. Через него открывалась филология как "служба понимания", филология, которой "принадлежит весь человеческий мир", иначе говоря - филология с человеческим лицом, с его мягким, просветленным, почти блаженным лицом. Это лицо казалось неуместным, не совместимым с общим ландшафтом 60-х, да и наших 70-х годов, столь же не совместимым, как Плутарх с комсомолом.

Филологическая мода, захватившая и до сих пор не отпустившая лучшие умы моего поколения, звала в другую сторону. Аверинцев никуда не звал. Но он был, и то, что он делал, было абсолютно убедительно и в нравственном отношении несомненно.

"Житейское умение разбираться в людях представляет собой форму знания, достаточно инородную по отношению к тому, что обычно называется научностью; неустранимость этого элемента из состава Ф. придает последней (как и всем собственно гуманитарным типам анализа) весьма своеобычную и по видимости архаич. физиономию. Точные методы (в "математич." смысле этого слова) возможны, строго говоря, лишь в сугубо периферийных областях Ф. и не затрагивают ее сущности. Ф. едва ли станет когда-нибудь точной наукой - в этом ее слабость, к-рая не может быть раз и навсегда устранена с пути хитроумным методологич. изобретением, но к-рую приходится вновь и вновь перебарывать напряжением интеллектуальной воли; в этом же ее сила и гордость. Не должно быть и речи о том, что филолог будто бы имеет "право на субъективность", т.е. право на любование своей субъективностью, на культивирование субъективности. Но он не может заранее оградить себя от опасности произвола надежной стеной точных методов, ему приходится встречать эту опасность лицом к лицу и преодолевать ее вновь и вновь".

Я привела эту длинную цитату из энциклопедической статьи "Филология" (КЛЭ. Т. 7. М., 1972. Стлб. 975), чтобы словами Аверинцева сказать: нравственное усилие у него не просто сопровождает исследование, но осмыслено как основа метода.

В студенческие годы мы перепечатывали под копирку "другую" литературу ("Эрика берет четыре копии") и лекцию Аверинцева о Пико Делла Мирандола, я писала за ним под копирку. Персонаж был мне абсолютно незнаком, но из той лекции твердо запомнилось: когда сталкиваются крайние мнения, истина не посередине, а в другом месте. Вот это и было главным открытием - другое измерение мысли, уж не знаю, четвертое или пятое, но другое - и "другая" филология, непохожая ни на советское литературоведение, ни на московско-тартусскую структуральную школу. Эта филология была "в другом месте" и имела дело с Истиной. И чем специфичнее был предмет высказывания ("К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской", 1972), тем ощутимее проступал его духовный смысл.

Кто мог знать, что 15 лет спустя с небожителем разговаривать будет так легко, и вовсе не потому, что сократилась дистанция - не могла она сократиться, - а потому, что он был нормальный человек, горячо обсуждавший политику, шутивший насчет "больницы для придурков" (ЦКБ), где его недавно почти уморили - он был нормальный, но больной человек, и всю жизнь буду помнить, как я пересказом одного доклада насмешила его до приступа астмы.

И еще всю жизнь буду помнить, как в Шереметьеве они с женой удалялись к самолету по трубе - одной рукой она катила кресло, где он сидел уже почти бесплотный, другой несла чемоданчик. Тогда, в 1992-м, ему давали жизни неделю, и мы, глядя им в спину, только и думали: успеют ли? Тогда успели, вылечили. А через 11 лет майским днем в благословенном Риме не успели, опоздали на 20 минут.

Пока был жив Аверинцев, можно было говорить в настоящем времени: наша великая филология. Теперь уже так не скажешь.