Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Париж-Москва-Одесса
Дата публикации:  10 Марта 2005

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Точная статистика мне неведома, но так, на глазок, Иван Алексеевич Бунин в последние годы лидирует (и, кажется, достаточно уверенно) среди русских писателей прошлого века по количеству архивных публикаций и томов "неизданного и несобранного". В 1998 году в Институте мировой литературы (ИМЛИ) издали едва ли не полный свод бунинской публицистики, потом там же выпустили сборник "С двух берегов", объединив под одной обложкой письма Бунина и Горького, в издательстве петербургского Российского христианского гуманитарного института появилась книга "И.А.Бунин: Pro et contra", а два года назад все в том же ИМЛИ начало выходить собрание писем Бунина: пока наличествует только первый том, "Письма 1885-1904 годов", но планируются и следующие выпуски, с 1905 года и далее. И все это не считая собраний сочинений и отдельных изданий разной степени солидности и полезности, а также публикаций в периодике и альманахах.

И все равно, как констатируют буниноведы, "несделанного гораздо больше, необходимой базы для академического или хотя бы полного собрания сочинений Бунина пока не сложилось". Слова эти взяты из предисловия Олега Коростелева и Ричарда Дэвиса к первому выпуску серии "И.А.Бунин: Новые материалы", который вышел в издательстве "Русский путь".

Планы у составителей серии более чем амбициозные: она задумывается как "непериодическое издание, выходящее по мере подготовки томов (ориентировочно - ежегодник)". Судя по перечню готовых и готовящихся публикаций (см. то же предисловие), портфель издания сформирован уже минимум на десять лет вперед. В каковом факте на самом деле нет ничего удивительного: писал Бунин много, а жил - долго. В результате в лидском фонде писателя и в других архивах сохранилось неопубликованных материалов куда больше, чем на десять томов.

Правда, перед публикаторами бунинского наследия встают преграды, скажем так, этического характера. Во-первых, прозаик был не только отменно плодовит, но и весьма ругуч и в числе прочих средств вербального воздействия не брезговал и обсценной лексикой. Что, конечно, к числу нерешаемых проблем никак не относится - подобными словами сегодня шокируешь разве что ивановских прокуроров, - но людей, Буниным занимающихся, все же озадачивает.

Выходят они из этой ситуации по-разному. Редакторы тома "Письма 1885-1904 годов", например, предваряют публикацию уведомлением: "Письма Бунина печатаются полностью, без купюр (за исключением слов, неудобных для печати)". К старости писатель, как известно, ничуть не остепенился, однако составители книги, выпущенной "Русским путем", оказались не столь застенчивы. Более того, в полном соответствии с правилами хорошего текстологического тона они даже "помогают" Бунину, восстанавливая недописанные автором слова в угловых скобках: "О, Горький! О, у<еби> его м<ать>!" (Горький, как и следовало ожидать, вообще является одним из главных отрицательных персонажей бунинских писем - чего стоит одно лишь упоминание его "топорной брехни, достойной рваных ноздрей и каторги".)

Сложнее вроде бы со вторым пунктом. Дело в том, что Бунин категорически запрещал публиковать свои письма (а также дневники и записные книжки) и даже внес этот запрет вместе с обоснованием ("Я писал их всегда как попало, слишком небрежно, и порою не совсем кое-где искренне") в завещание. Исследователи, однако, бунинскую волю откровенно игнорируют (предупреждал же его Адамович: "От будущих "бунинистов" вам не спастись") и, в общем-то, правильно делают - если послушно уничтожать все, что автор ни попросит, никаких шедевров не хватит.

Тем более что в случае с Буниным есть особая необходимость в публикации документальных свидетельств - классик был не чужд мифотворчества и любил время от времени пересматривать свое прошлое, о чем подробно пишет Надежда Муравьева в отличной рецензии на вышедший в "Русском пути" том. Вероятно, и запрет на публикацию писем и дневников был связан не только с их стилистическими недостатками, как утверждал Бунин, но и с опасением, что они могут разрушить с такой тщательностью выстраивавшиеся автором биографические мифы.

Так или иначе, очередная порция бунинского эпистолярия представлена читателю. В сборнике выделяются прежде всего две публикации: переписка супругов Буниных с Георгием Адамовичем и переписка их с Владиславом Ходасевичем.

Ни Адамовича, ни Ходасевича нельзя назвать единомышленниками Бунина: их литературные вкусы и политические пристрастия расходились порой достаточно сильно. Тем интереснее читать эти письма - прекрасные образчики эпистолярного фехтования. В первую очередь это относится к переписке Бунина с Адамовичем.

Вот лишь один эпизод из нее. На волне послевоенного патриотического подъема Адамович переходит на новую, советскую орфографию, Бунин же остается верен старой дореволюционной. "Писал человек чуть не столетие грамотно - и вдруг оказалось, что он не перешел ни с того ни с сего на заборную орфографию только "по капризу"! (насчет которого Вы почему-то уверены, что он "мимолетный несомненно"). Что случилось? Россия вместе с союзниками победила Германию: очень рад, но почему вследствие этого я вдруг должен был начать писать, как Михрютка?" - негодует он, обвиняя заодно Адамовича в пиетете перед Лениным. "Ленин писал иногда очень хорошо, и во всяком случае всегда лучше Троцкого, которого ему ставили в пример. Тот вроде Слонима, только развязнее", - отбивается его корреспондент, подначивая Бунина и попутно задевая своего старого оппонента критика Марка Слонима. Дуэль продолжается - к взаимному удовольствию высоких переписывающихся сторон, а теперь еще и читателей.

Из других публикаций сборника нужно отметить переписку Бунина и Галины Кузнецовой с писателем Леонидом Зуровым (в предисловии к ней Ирина Белобровцева пытается представить более выверенный и объективный портрет бунинского корреспондента, нежели принято у современных исследователей, зачастую освещающих "роль Зурова в жизни Бунина предвзято и некомпетентно") и переписку Бунина со знаменитым датским критиком Георгом Брандесом. Особняком стоит любопытнейшая републикация нескольких газетных выступлений Бунина 1902-1917 годов, предваряемая великолепной статей Даниэля Риникера об отношениях писателя с дореволюционной русской периодикой.

Бориса Зайцева тоже издают в последнее время чрезвычайно активно - Бунина он, конечно, не обогнал, но приблизиться к нему приблизился. Вот только уровень этих публикаций, к сожалению, зачастую оставляет желать лучшего. Тем приятнее отметить замечательное исключение - в том же "Русском пути" вышла составленная О.Ростовой книга "Напишите мне в альбом..." с подзаголовком "Беседы с Н.Б.Соллогуб в Бюсси-ан-От".

Наталия Борисовна Зайцева-Соллогуб - дочь Бориса Зайцева. На 15-летие родители подарили ей "небольшой альбом в кожаном переплете с золотым обрезом", ставший со временем чем-то вроде эмигрантской "Чукоккалы". Записи в нем оставили митрополит Евлогий, К.Бальмонт, Н.Бердяев, И.Бунин, З.Гиппиус, Д.Мережковский, М.Осоргин, А.Ремизов, В.Ходасевич, И.Шмелев, Тэффи, Саша Черный - и кто только не. Об этих людях, а также о десятках других - как о фигурах первого ряда, так и о персонажах фона, составлявших парижскую "культурную общественность", - рассказывала Н.Соллогуб в беседах с О.Ростовой в местечке Бюсси в 160 километрах от Парижа в 1996-2003 годах.

Помимо множества публикуемых документов, деталей жизни семьи Зайцевых и их друзей, подробностей эмигрантского быта, книга уникальна великолепной передачей того, что принято называть воздухом эпохи. Какие-то мелочи, пустяки, особенности взаимоотношений, обрывки случайных фраз, даже ошибки памяти (с которыми, впрочем, помогает разобраться комментарий Льва Мнухина) - во всем этом присутствует невероятное очарование, которое очень трудно хотя бы приблизительно обозначить словами, но которое чувствуется буквально на каждой странице этой удивительной книги. Это не просто мемуары, не только важное документальное свидетельство и ценный историко-литературный источник, но прежде всего пронзительная элегия в прозе, напоминание о жизни, которая была и которой больше никогда не будет, о мире, который исчез навсегда.

Отдельное восхищение издательству за полиграфию и оформление. В дни молодости Бориса Зайцева в газетных объявлениях такие книги называли "роскошными". Отпечатанный на альбомной бумаге, проиллюстрированный двумя сотнями фотографий, фотокопий автографов, инскриптов, писем (большинство из них публикуются впервые), томик, несомненно, станет эталоном изданий подобного рода.

За популярностью эмигрантских штудий привлекательность раннесоветской литературы для исследователей в последнее время, кажется, несколько ослабла. Что жаль - бурная и исключительно пестрая культура советских 20-х нуждается в изучении и детализации ничуть не меньше, чем жизнь русского Парижа или русского Берлина. Так что появление сборника "Русский имажинизм: история, теория, практика", составленного Владимиром Дроздковым и изданного неоднократно упоминавшимся выше Институтом мировой литературы, можно только приветствовать.

В основу сборника положены доклады, прозвучавшие на состоявшейся в ИМЛИ в апреле 2003 года одноименной конференции. Впрочем, они здесь существенно дополнены материалами "со стороны". Сразу обращает на себя внимание не слишком характерная для таких изданий деталь: специалистов по имажинизму не так много, а сборник довольно объемный, поэтому некоторые авторы - В.Дроздков, А.Захаров, Г.Маквей, Э.Мекш, Т.Савченко, В.Сухов - представлены в книге сразу несколькими работами.

Как обычно бывает, внимание обращаешь прежде всего на публикации и статьи, построенные на новом материале. С этой точки зрения безусловной удачей сборника представляется блок работ об одном из самых малоизученных имажинистов Александре Кусикове. Особенно радует перевод написанной почти 30 лет назад статьи английского слависта Гордона Маквея "Пень и конь: Поэзия Александра Кусикова", и по сей день остающейся лучшей работой о поэте. Кроме того, Маквей публикует адресованные ему парижские письма Кусикова 1967-74 годов (отмечу также публикацию писем Маквею бывшего бунинского секретаря А.Бахраха и ленинградского литературоведа В.Мануйлова). К этим материалам примыкают исследование Т.Савченко "Сергей Есенин и Александр Кусиков" и несколько менее удачная, на мой взгляд, работа М.Штейнмана "Восток и Запад: на перекрестке культур. Феномен поэзии А.Кусикова".

Не остались без внимания и другие имажинисты. Та же Т.Савченко в эскизном, но информативном очерке рассказывает о Рюрике Ивневе, Иване Грузинове, Матвее Ройзмане, Николае Эрдмане; С.Субботин публикует неизвестные стихи Вольфа Эрлиха, а В.Дроздков - Вадима Шершеневича; он же вводит в научный оборот забракованную в свое время журналом "Красная новь", но сохранившуюся в архиве рецензию Ольги Мочаловой на книгу Шершеневича "И так итог"; Т.Самоделова подробно анализирует "имажинистский" фрагмент одного из рукописных альбомов Алексея Крученых. Среди материалов более теоретического плана выделяется статья А.Жолковского, исследующего инфинитивное письмо Шершеневича и его истоки.

Не слишком удачной идеей представляется включение в сборник нескольких работ, авторы которых пытаются проследить преломление имажинистских традиций в современной поэзии, в частности в творчестве куртуазных маньеристов и совсем уж невнятных мелоимажинистов. Впрочем, и на эти эксперименты 90-х можно смотреть сегодня уже как на историю литературы, а следовательно, изучать их без гнева и пристрастия.

Вошла в "имажинистский" сборник и статья Олега Лекманова "Из чего сделан Есенин в книге В.Катаева "Алмазный мой венец"?" - небольшой фрагмент значительно более крупной работы, которая уже успела превратиться в отдельную книгу: М.Котова, О.Лекманов, "В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В.П.Катаева "Алмазный мой венец" (издательство "Аграф").

За время, прошедшее с момента его появления, катаевский текст успел обрасти немалым количеством слухов и легенд. Немедленно по выходе в 1978 году роман стал настолько популярен, что, происходи дело в наши дни, его непременно назвали бы культовым. Для многих читателей "Венец" оказался едва ли не основным источником сведений о Бабеле, Булгакове, Мандельштаме, Олеше, не говоря уже о куда менее известных Владимире Нарбуте или Семене Кесельмане.

Впрочем, немедленно появились и отклики предельно нелицеприятные (и не могли не появиться, учитывая репутацию романиста в литературной среде): "набор низкопробных сплетен" (Д.Самойлов), "потакание обывательским вкусам" (В.Кардин). Резче всех отозвалась израильский критик и публицист Майя Каганская: "Каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой". Катаева заподозрили (вероятно, небезосновательно) в том, что он хочет пристроиться в шеренгу великих, как, словно бы невзначай, пристроил он свою раннюю повесть между двумя булгаковскими произведениями: "В "Гудке" собралась компания молодых литераторов, которые впоследствии стали, смею сказать, знаменитыми писателями, авторами таких произведений, как... "Дьяволиада", "Растратчики", "Мастер и Маргарита".

Исследователи, своего героя отнюдь не идеализирующие, широко цитируют материалы, свидетельствующие именно о такой реакции на катаевский роман. Приводят они и знаменитую эпиграмму Шкловского:

Из десяти венцов терновых
Он сплел алмазный свой венец.
И очутился гений новый.
Завистник старый и подлец, -

и куда менее известную блестящую пародию В.Лакшина:

"Гусарик, глядя поверх собеседника презрительным взглядом, впервые прочитал свои звонкие, немного фельетонные строфы: "дух изгнанья летел над грешной землей, и лучших дней воспоминанья, и снова бой. Полтавский бой!" Цитирую по памяти, не сверяя с книгой, - так эти стихи запомнились мне, так они, по правде говоря, лучше звучат и больше напоминают людей, которых я забываю".

Постепенно за беллетризованными мемуарами Катаева закрепилась репутация источника крайне недостоверного. Этого не оспаривали и самые страстные поклонники "Венца", отстаивая, впрочем, право художника на полет творческой фантазии. М.Котова и О.Лекманов показывают, что подобная точка зрения неверна: при "перекрестном допросе" сведения, приводимые Катаевым, как правило, подтверждаются другими источниками.

Другое дело, что Катаев достаточно произвольно аранжирует факты, "забывая" о реплике Булгакова "Валя, вы жопа" или преувеличивая степень своей близости с Есениным. Но это, безусловно, право романиста. Хуже то, что Катаев работает со стереотипами - одинокий гений (Бабель), нищий гений (Булгаков), - почти никогда не позволяя себе нарушать читательские ожидания.

Нельзя сказать, что идея прокомментировать катаевский "памфлетный мемуарный роман" (так, используя слова Шкловского об одной из ранних вещей Каверина, определяют жанр "Венца" авторы книги) возникла только сейчас. Сам Олег Лекманов вспоминает: "Читатели стали предлагать разгадки сразу после выхода романа. Я впервые прочел "Алмазный мой венец" в год его выхода, мне было 11 лет. Шестой номер "Нового мира", где опубликовали сенсационный роман, долго ходил по рукам, прежде чем попасть ко мне, и в тексте над большинством псевдонимов уже были подписаны карандашом расшифровки".

Тем не менее работа по "расшифровке" персонажей так и не была систематизирована и доведена до конца (например, Георгий Шенгели был опознан в "поэте-классике, носившем пушкинские бакенбарды", лишь в процессе работы над комментарием), а выявлением в романе скрытых цитат, аллюзий, реминисценций и вовсе никто всерьез не занимался. Благодаря широкому привлечению архивных материалов и периодики 20-х годов авторам комментария удалось не только наглядно показать, как сделан катаевский роман, но и создать широкую панораму литературной жизни Москвы, Одессы, Харькова в первое советское десятилетие. В книге во множестве републикуются малоизвестные или вовсе неизвестные произведения полузабытых поэтов - того же Семена Кесельмана, Анатолия Фиолетова, Зинаиды Шишовой.

Впрочем, сам О.Лекманов в уже цитировавшемся интервью отмечает, что кое-что сделать так и не удалось, в частности невыявленными остались источники нескольких цитат. А значит, будущие комментаторы без работы тоже не останутся.

И все-таки есть что-то глубоко закономерное в том, что замечательный том бунинских писем вышел практически одновременно с не менее замечательным комментарием к роману того, кого Бунин называл не иначе как "способным и пустым прохвостом". Можно из этого факта даже некое подобие морали вывести. Мол, история - наука уравнительная, история литературы в том числе. А можно и не выводить.


поставить закладкупоставить закладку
Предыдущие публикации:
Михаил Эдельштейн, Три дороги к храму /04.03/
"Мироносицы в эпоху ГУЛАГа" Павла Проценко, "Дневники" Георгия Эфрона, "In memoriam. Сергей Аверинцев" от Ренаты Гальцевой и ИНИОН РАН.
Михаил Эдельштейн, Февральский синдром /24.02/
"Долгое время" Егора Гайдара, "Железный Винни-Пух и все, все, все" Дмитрия Травина, "Палестинские истоки" и "Между Лениным и Арафатом" Александра Брасса.
Анна Кузнецова, Вещи, которые я /21.02/
Рейну при встрече я нанесу традиционный поцелуй, что бы он ни натворил, - он мой учитель, больной человек и поэт.
Михаил Эдельштейн, Вещи, с которыми не /18.02/
Вопли над гробом Татьяны Бек, "Заборы и окна" Наоми Кляйн, "Освобождение ислама" Гейдара Джемаля.
Михаил Эдельштейн, Мифы под микроскопом /10.02/
"Удобный враг" Нильса Кристи и Кеттиля Брууна, "Жертвоприношение Андрея Тарковского" Николая Болдырева, "Чуковский и Жаботинский" Евгении Ивановой.
предыдущая в начало  
Михаил Эдельштейн
Михаил
ЭДЕЛЬШТЕЙН
edelstein@yandex.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru