Кремль - столица Великой степи. И в каждом ее улусе перед ним поставлено зеркало, где он мог бы созерцать восточную сторону своей природы. Перед каждым зеркалом восседает группа акынов и поет песню, музыка народная, слова из бедекера. И вот из группы зеркал перед нами предстает одно, а из числа экскурсоводов выходит званый-набольший. На этот раз роль амальгамы послушно исполняет калмыцкая степь, а речь аборигена Эльзы Гучиновой открывается приличествующим случаю словом - "антропология".

Исследования, естественным образом, развиваются под грифом "этнос". Впрочем, жажда современности, презираемой праздным туристом, зовет иные слова. Власть, бизнес мирно присоседились друг к другу в названии, уснащенные, для придания им товарного вида, архаической красотой. Запятая между первыми глаголет об их плотной слитности-схожести. Союз "и" перед последней намекает на некие эскорт услуги. Так с первых строк брызжущая нежным соком провинция утопает в собственной идиллии. Автор пишет:

"Выяснилось, что источником для социально-культурного антрополога может служить не только строго документированный рассказ столетнего долгожителя о том, что было во время оно, не только пыльные архивные материалы, но и сама жизнь как таковая, твои собственные впечатления и наблюдения, рассказы соседей и подруг, тексты песен современных групп и интернетовских сайтов, воспоминания родителей и фотографии из семейного альбома".

Ракурс - соблазнительный, но уничтожающий дистанцию.

На обложке, гипотетически милое сердцу калмыка, столпотворение образов: монументальный Ильич, буддийский храм, народный костюм, шахматный дворец и все тот же докучливый акын - уже памятник, возможно - персонификация. Во втором предисловии, выполненном самой Гучиевой, специально оговаривается: "Материальная культура калмыков, например орудия производства, одежда, жилище, утварь, но не пища, остались в прошлом, ее элементы можно встретить разве что в музейных залах". Что же означает современность для Элисты? Как выясняется, лишь смену царств. Именно так, изображены периоды власти, от баснословных времен "Джангара" вплоть до правления партсекретаря Городовикова и нынешнего предводителя Илюмжинова, определяющиеся, по мнению автора, прежде всего, нравом первой персоны.

Вообще, в пределах меньшинств понятия испытывают коллапс; этнография и национализм, этнография и политология становятся неразличимы. Заявления, о научной строгости которых мне ничего не известно, оказываются одновременно и некорректными выпадами. Гучиева пишет:

"Природный калмыцкий фенотип является одним из самых существенных факторов фиксации этнической идентичности. Если даже татары, проживающие в Санкт-Петербурге, считают невозможным сменить этническую идентификацию из-за различий в физическом облике, так что же говорить о калмыках, представляющих классический монголоидный расовый тип".

По мнению автора, татарам, послужившим примером, в данном случае все равно. Добрый доктор Резник, по словам Гучиевой, в числе других из русской диаспоры, немало помог приехавшим в Америку калмыкам. Между тем, богатая и сплоченная еврейская община живет обособленно, и новые члены ее получают обширные преференции, сравнительно с другими вновь прибывшими.

Эти сдержанные пассажи все же не назовешь до конца продуманными. Есть в них безотчетные проговорки. И что бы ни было тому виной, характер личный ли, "национальный" или какая-то глубоко научная правда, ставящая себя превыше элементарной вежливости, но развлекательный тон, который делает труд Гучиевой, в конце концов, просто интересным и сообщительным, все же неуместен в университетской работе. Что, возможно, и порождает вышеуказанные развязные сбои. В итоге исследование читается как политическая просьба к центру не вмешиваться в дела республики с прилагаемым для политтехнологов, желающих посодействовать нынешним властям, разъяснением условий и обстоятельств, при которых все должно остаться прежним.

Механизмы идентичности показаны поверхностно, но вполне применимы к ньютоновскому миру национальной политики. Из каждого случая - с едой ли, обычаем - незримо растут ходы пиара, совместимые с сухостью почв и прямотой горизонтов. Так как работа по составлению калмыцкого тезауруса проведена более-менее добросовестно, то брошюра могла бы сослужить хорошую службу и тем, кто относится к Илюмжинову не столь примирительно, как автор. Эта книга могла бы так же пригодиться бизнесмену, гастролирующему в республике или отправившемуся в США и Китай, если он осведомлен заранее, что может повстречать представителей калмыцкой диаспоры, делящих с ним его бизнес-поприще, и пожелал бы их приятно поразить и растрогать знанием родной им культуры.

Структура сочинения - вполне библейская. Роль "бытия" отводится предисловию (их два). Далее имеется "исход", опирающийся на мстительную историческую память репрессированных. В части, подобной книге Даниловой, на реках вавилонских расположились калмыки-эмигранты. Описание калмыцкого бизнеса в чем-то сходно с фрагментами "Откровения" Иоанна, где поведано о золотом веке (люди капитала добросовестно излагают свой "распорядок дня", мало отличный от жизни предпринимателей иных регионов). Глава о гендерной красоте калмычек поэтизмом и живостью напомнит "Песнь песней", за вычетом подлинно восточной сладости первоисточника, но с прибавлением сравнительных характеристик, в отношении японок и француженок (выбор автора). Финальный параграф - "Миф о лидере и национальная идея" содержит в себе черты Книг царств и Евангелий. Центральная фигура - глубокоуважаемый президент ФИДЕ.

Видимо, такова совместная планида общих антропологических обзоров. Собственно, миф о лидере настолько действенен, что Гучиева однажды упоминает: "Как писал в своих воспоминаниях отец президента РК Николай Илюмжинов...". Что это - действительная надобность именно в этом материале, за неимением либо ничтожностью иных, или политическое излишество, судить не берусь. Соблюдая видимую объективность, Гучиева поясняет, что республики Бумбы из Калмыкии все же не вышло. Но, так или иначе, двумя самыми навязчивыми фигурами книги остаются Илюмжинов-сын и народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов, выступления коего открывали либо сопровождали все значимые республиканские события и перемены.

Последний, поэт, как минимум пристойный, но снабженный сертификатом, утверждающим его в статусе народного, так же, как все прочие калмыцкие поэты, упоминаемые в труде Гучиевой, а именно - Эредженов и Балакаев. Судя по всему, словосочетание "народный поэт" - это устоявшийся кеннинг, означающий одновременно "великий", "признанный" и "наш". Такой гомеровский подход к использованию эпитетов, с точки зрения сегодняшнего дня, надо бы разъяснить. Но подозреваю, что упоминание адреса, где оные поэты обрели это прозвание, может в глазах читателя приуменьшить весомость их мнений и приводимых высказываний.

Вообще, всякий текст, опубликованный в атмосфере послевкусия, формирующегося от частых доз насилия, невольно подпадает под обаяние канцеляристских жанров. В нем мерещится то донос, то заявление, то прошение "на имя", то праздничный адрес. Увы, у зеркал тоже есть сердце. И книга Гучиевой, несомненно - талантливая в части живости повествования и весьма интересная в деталях (я бы отметил рассказ о калмыцком чаепитии в разных сторонах света), не избегла общей судьбы.

Автор не смог удалиться на достаточное расстояние от объекта исследования и полностью подпал под обаяние контекста. Таким образом, историческая составляющая калмыцкой идентичности, несмотря на многочисленные современные примеры, изображена старинным синтетическим способом, нерасторжимой в своей целокупной сущности, хотя работе и придан вид аналитической. Пространственные же координаты, заданные в сочинении, так же, заражены изрядной долей историзма. Но обретаются в области географии культуры. Гучиева сообщает: "Долгое время несколько имевшихся в столице Калмыкии Элисте скульптурных портретов изображали только трех лиц: В.И.Ленина, А.С.Пушкина и О.И.Городовикова". Эти икс, игрек и зет и по сей день, создают в тех веселых и печальных местах таинственное впечатление культурного объема.