Столетие Большого зала Консерватории отмечается уже третью неделю - юбилейные торжества начались первого апреля. День Смеха в этом году неудачно пришелся на воскресенье, так что почти никто никого не успел разыграть - неужели было трудно приурочить к этому дню, например, захват НТВ? Какое-никакое, а развлечение; то ли дело премьер Павлов, 2 апреля 1991 года повысивший на 50% цены на основные продукты питания. Так или иначе, главная общефедеральная шутка сезона пришлась на 14 апреля; первого же числа в Большом зале веселились избранные. Судя по рассказам очевидцев, концерт был действительно необыкновенным: из-за скверной организации шоу началось около девяти вечера, конферанс доверили Эдуарду Апломбову в исполнении Александра Цекало (это, несомненно, подчеркнуло необыкновенность происходившего), программа с участием всех звезд строилась по принципу "Музыканты шутят", в фойе бесплатно разливали, а на сцене под занавес были обнаружены Карл, Фридрих и Володя. Именно на их слова Сергеем Прокофьевым в 1937 году была написана кантата к 20-летию Советской власти, которую исполнили оркестр и хор Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева. Говорят, что кантата производит сильное впечатление - дослушать ее до конца смогли немногие: окончание концерта совпало по времени с закрытием метро.

Как бы то ни было, не смехом единым; фестиваль "Сто лет Большому залу Московской Консерватории" продолжается. Наиболее заметные его события - во-первых, вечер Александра Князева, представившего три крупные вещи для виолончели с оркестром, концертную симфонию Моцарта в переложении для скрипки и виолончели (партия скрипки - Елена Ревич) и "Траурную музыку" Пауля Хиндемита, почти никогда не исполняемого в Москве. Во-вторых, выступление Чика Кориа с собственным джазовым трио и оркестром БЗК - море обаяния, беспрецедентные цены на билеты и небезуспешные попытки заставить публику петь. В-третьих, симфоническая программа Геннадия Рождественского, на которой хотелось бы остановиться подробнее: концерта столь необыкновенного московская публика не слышала (или не видела?) уже несколько лет.

Дирижер Геннадий Рождественский для меломана - фигура знаковая. Возродивший практически из пепла огромное количество забытых произведений Шостаковича, Прокофьева и многих других авторов, первый исполнитель большинства симфоний Альфреда Шнитке, автор незабываемых концертно-лекционных циклов "Брукнер и его время", "Мартину и чешская музыка XX века", а теперь еще и художественный руководитель Большого театра, Рождественский в 2001 году отмечает 70-летие. По этому поводу дирижер стал появляться на сцене БЗК чаще обычного; тем более жаль, что ни один из его концертов с начала календарного года не обходится без тех или иных подвохов. И если на репертуарные странности январского и февральского концертов можно смотреть сквозь пальцы (в конце концов, не так часто мы слышим композитора Г.Рождественского, а новое произведение модного ныне Канчели для скрипки и контратенора не смог испортить даже откровенно слабый скрипач), то случаются и более заметные казусы.

Первым из них стала отмена концерта 30 января. О ней с раннего утра сообщало "Эхо Москвы", так что у части аудитории была возможность переменить планы на вечер и не тратить попусту время. Причиной для отмены концерта называли болезнь дирижера - повод уважительный и не вызывающий каких бы то ни было возражений. Исполнение программы, включавшей Берлиоза и Равеля, было перенесено на 1 марта, билеты действительны, - зрителям, таким образом, подарили еще целый месяц для предвкушения встречи с прекрасным (говорю это безо всякой иронии, тем более что и у меня на руках была пара билетов). В самый первый день весны - дождливый и холодный, - когда от вожделения уже кружилась голова, любителей прекрасного обломали вторично (Русский Журнал уже писал об этом): придя на концерт, они обнаружили замок на дверях БЗК. На этот раз о грядущей отмене никто не предупреждал - о ней стало известно лишь за два часа до концерта. Немудрено, что очередь из желающих сдать билеты выросла изрядная. Позже стали известны причины отмены концерта: за четыре репетиции Рождественский не добился от оркестра МГАФ желаемого звучания, поэтому решил, что лучше не исполнять программу вовсе, чем исполнять ее в столь сыром виде. Причина вроде бы вновь уважительная, - однако осадок, как в анекдоте, остался неприятный.

Впрочем, даже это не отбило у людей охоты посетить концерт Рождественского, объявленный на 17 апреля (программа - отменно "ударная": Гайдн, Прокофьев, Шостакович, Стравинский плюс, как всегда, "комментарии к программе: Геннадий Рождественский"). На этот раз обошлось без отмен - дирижер вышел к публике вовремя и объявил свое собственное вступительное слово. Те, кому приходилось когда-либо слышать фирменные вступления "от Рождественского", приготовились узнать пару историй из биографии Гайдна, как-либо связанных (или не связанных) с созданием исполняемой симфонии #60 - и ошиблись. Геннадий Николаевич стал извиняться за отмену концерта 1 марта; и хотя он умолчал о том, что это была вторая отмена, извинения были с восторгом приняты.

"Впрочем, - добавил дирижер, - несколькими днями позже своеобразное оправдание отмены концерта появилось в бульварной газетенке "Вечерний клуб", подписанное некоей госпожой Зимяниной". (Оживление в зале.) "Мадам Зимянина позволила себе назвать отмену концерта - моим капризом, наших музыкантов - нищими, и даже более: она допустила абсолютно нелепое утверждение по поводу того, что в так называемом "цивилизованном мире" за подобное происшествие с меня потребовали бы огромную неустойку! В то время как в любой газете "цивилизованного мира" автора такой заметки уволили бы за хамство."

Ответом Рождественскому были слабые аплодисменты, непонятно кому предназначенные: ему самому, Наталье Зимяниной или цивилизованному миру. В любом случае, трудно было поверить в то, что маэстро впервые узнал из вышеупомянутой заметки имя одного из ведущих столичных музыкальных обозревателей. "Поймите, - продолжил Геннадий Николаевич, - концерт был отменен мною как раз потому, что я не считал возможным выносить столь сырую программу именно на ваш суд! Было проведено четыре репетиции, на которых я видел то одних музыкантов, то других. На генеральной же присутствовала ровно половина хора! Когда я спросил: "Где остальные?" - то услышал непостижимый ответ: "Они поют в церкви", и не по религиозным убеждениям, а для заработка! Что же касается мадам Зимяниной, то ее отец - крупный партийный функционер Зимянин - одно время возглавлял газету "Правда". Недаром говорят - яблоко от яблони недалеко падает! Я преклоняюсь перед свободой слова, о которой столько говорили в последние дни, но я против свободы лжи!"

Речь Геннадия Николаевича продолжалась уже десять минут, и здесь ее вновь прервали аплодисменты. Теперь стало ясно, что хлопают не дирижеру и не "мадам Зимяниной": Рождественского больше не желали слушать. Более того, из публики раздавались несмелые крики: "А музыка когда будет?" В этот момент стало казаться, что вечер окончится скандалом и концерт отменится вновь; кому-нибудь наверняка вспомнился академик А.Д.Сахаров на первом съезде нардепов СССР. Было стыдно за публику, которая не желала и несколько минут послушать "о наболевшем" выдающегося музыканта современности; было неловко за Рождественского, которого - по масштабу его личности и по количеству его заслуг - не должны бы задевать заметки в газете "Вечерний клуб" (чью бульварность маэстро сильно преувеличил, если не сказать больше) или любой другой; было, наконец, обидно за хорошо известную многим Наталью Зимянину - к предмету разговора никакого отношения не имели ни ее отец, ни газета "Правда", а с обиженным тоном ее заметки в "ВК" согласился бы почти любой из тех, кто дважды приходил на отменившиеся концерты.

"Теперь - пару слов о положении в московских оркестрах. Мадам Зимянина не уважает наших музыкантов, когда называет их нищими; они - несчастные, поскольку получают мизерные зарплаты и все равно работают". Эти слова вошли в явное противоречие с негодованием Рождественского по поводу того, что оркестранты "бегают по халтурам", а хористы поют в церкви; возникло опасение, что сейчас дирижера начнут "захлопывать" уже не зрители, а музыканты, сидевшие на сцене рядом с ним. Однако этого не произошло, и вскоре Рождественский перешел к Гайдну. Надо же было так случиться, что концерт открывала симфония "нестандартного размера"! Когда закончилась четвертая часть, с галерки раздалось: "Рождественский, мы вас любим!" Геннадий Николаевич повернулся лицом к залу и сказал с вкрадчивой улыбкой: "В этой симфонии - шесть частей!" Забавный момент разрядил обстановку; 60-я Гайдна пошла к своему концу, и тут произошла последняя за вечер непостижимая вещь. Дирижер вдруг опустил палочку, дал оркестру знак прекратить игру и обратился к первым скрипкам: "Ну, давайте настроимся, так ведь нельзя". Это было настолько неожиданно, что в первую секунду произвело впечатление "домашней заготовки"... (Тем более, что так оно и было - автор сам предписал исполнять финал шестидесятой таким образом. Увы, на волне полускандального начала концерта подобный эпизод как нельзя лучше вписался в общую струю.)

Пока публика выходила из ступора, скрипки настроились; "С тридцать третьего такта!" - скомандовал дирижер, и финал симфонии все-таки прозвучал. Аплодисменты показали, что публика была бы готова простить Рождественскому и "расстроенные" скрипки; так или иначе, после Гайдна симфоническая программа шла куда более гладко. Под руководством Геннадия Николаевича оркестр без особого труда преодолевал сложнейшую партитуру Второй симфонии Прокофьева; в ее мелодической ткани столько "сумбура", как выражались в недавнем прошлом иные музыковеды, что лишь благодаря искусству дирижера этот хаос мог оставаться в указанных композитором рамках. В симфонии две части; по окончании первой - редчайший случай - не раздалось ни одного хлопка, ни одного покашливания: похоже, зрители были "загружены по полной программе", так что автор мог бы остаться доволен.

Язык Шестой симфонии Шостаковича, открывшей второе отделение, чуть менее сложен, а сама она куда более на слуху, чем Вторая Прокофьева. Рождественский в очередной раз доказал, что Шостакович - абсолютно "его" композитор. Нетрадиционная по структуре Шестая, впервые прозвучавшая в 1939 году, пролетела будто на одном дыхании. Отдельной благодарности заслуживают флейтистки, персонально поаплодировать которым вполне справедливо предложил дирижер.

Может быть, несколько лишней среди трех симфоний выглядела сюита из "Жар-птицы" (или, возможно, следовало отказаться от Гайдна), однако после мрачноватого Шостаковича музыка Стравинского вполне органично завершила концерт. Все те странности, которыми начался вечер, были, казалось, забыты к его окончанию: публика вызывала Рождественского множество раз - и он выглядел более чем удовлетворенным. Хочется надеяться, что Рождественский не повторит ошибку Ростроповича, который уже третий год не дает концертов в России из-за обиды на отечественную прессу. С закрытием журнала "Итоги" мы теряем одно из немногих изданий, в котором, среди прочего, по-настоящему компетентно писали о музыке; но музыкант уровня Ростроповича или, тем более, Рождественского, имеет полное право не интересоваться тем, что пишут о нем "Итоги", "Вечерний клуб" и даже Русский Журнал.