Прежде всего следовало уточнить значение термина "смутное время", и с этой целью я заглянул в "Большой Энциклопедический Словарь" (М.; СПб, 2001). Там разъяснялось: "Смутное время" ("смута") - термин, обозначающий события кон. 16 - нач. 17 вв. в России. Эпоха кризиса государственности <...> Термин введен рус. писателями 17 в.". Но тема круглого стола явно не относилась к событиям четырехсотлетней давности. По-видимому, под "смутным временем" подразумевалось настоящее время (каковое тем самым характеризовалось как время смуты). Словарь Брокгауза и Ефрона так определяет понятие "смута": "Смута (юрид.) - этим термином объединены в проекте уголовного уложения (1895 г.) постановления о тех государственных преступлениях и проступках, которые как не разрушающие и не пытающиеся разрушить самого бытия государства не соответствуют признакам мятежа или измены, но все же непосредственно нарушают внутреннюю или внешнюю государственную безопасность". Таким образом, согласно Брокгаузу и Ефрону, смутное время, или время смуты, есть время "преступлений и проступков, которые нарушают государственную безопасность". А государственная безопасность, естественно, с тем или иным успехом сопротивляется этим нарушениям себя. (Кстати, такая ситуация возможна и при диктатуре, и потому, как справедливо заметил г-н Быков, противопоставление смуты диктатуре некорректно.)

В некоторых выступлениях было высказано убеждение, что смута закончится - и даже довольно скоро. Может быть, это и верно, но хотелось бы видеть хоть какое-нибудь доказательство такого оптимистического прогноза. Кроме того, может случится так, что смута кончится, или, напротив, возобновится, а мы этого не заметим. В качестве иллюстрации такой возможности позвольте привести эпизод из одного из романов Джона Ле Карре. Воспроизвожу эпизод по памяти и потому заранее прошу прощения за возможные неточности. Некий посетитель паба говорит: "Англия катится ко всем чертям, проваливается в пропасть и через два года ее не станет". Прочтя эту тираду и обнаружив, что со времени издания романа прошло куда больше двух лет, я со смешанным чувством удовлетворения и сожаления констатировал, что мой любимый автор, вещающий устами своего персонажа, показал себя в данном случае плохим пророком. Оказалось, что я поторопился в своем суждении: надо было прочесть речь указанного персонажа до конца. Потому что следующая его фраза была такова: "И самое страшное, что когда это произойдет, ни одна собака этого не заметит". Возникают еще и такие вопросы, ответа на которые я не знаю. Чем является смута - объективным состоянием общества или же разлитым в общественном сознании субъективным ощущением? Может ли быть так, что смуты нет, но в обществе распространено убеждение, что она есть; или же, напротив, смута есть, но все (или почти все) убеждены, что ее нет? Можно ли считать неопределенность, возникающую при попытке ответить на эти вопросы, частью того политического и культурного канона, который фигурирует в названии круглого стола?

В нескольких выступлениях прозвучала тема "царя горы", царство которого должно прийти на смену смуте. Заявленный ведущим, г-ном Колеровым, в качестве царя общественно-политического, он трансформировался г-дами Кузьминовым и Павловским в царя интеллектуального - но убежденность, что приход царя будет означать прекращение смуты, не подверглась сомнению никем, кроме г-на Быкова (см. выше). Эта идея необходимости или неизбежности царя представляется глубоко русской (как и должно быть на мероприятиях Русского Журнала). Мне вспоминается разговор с французским коллегой, в котором я пытался объяснить ему, что в русской культуре главным поэтом (как бы интеллектуальным царем горы, короче - "нашим всем") является Пушкин. Француза возмущала сама постановка вопроса об иерархии в литературе, и он приписывал ее сохранившимся у меня рудиментам тоталитаризма. "В нашей подлинно демократической и плюралистической Франции, - разъяснял он мне, - невозможно представить, чтобы какого бы то ни было поэта на первое место ставили все: для одних первым поэтом является один, для других - другой". Я так и не смог его убедить, что имеющее место в России практически всеобщее поклонение Пушкину еще не означает тоталитаризма. (А вдруг означает?)

Теперь о печати смутного времени - но не той, которая, по выражению г-на Павловского, "лежит на всех здесь присутствующих", а о той, которая входит в состав имени Министерство печати, то есть о совокупности печатной продукции во всех ее разновидностях. (Интересно, кстати, которую из двух печатей имели в виду устроители круглого стола - или сразу обе?) Основные черты, характеризующие ее современное состояние, - как радостные, так и печальные, - вызваны, как кажется, не тем, что она существует в условиях смутного времени, а тем, что она существует в условиях отсутствия цензуры. Наличие цензуры чрезвычайно упрощало задачу оценивания читающей публикой того или иного произведения. Оно ценилось тем больше, чем было смелее, чем содержало больше вызова властям, чем ближе приближалось к той опасной черте, за которой уже следовал цензурный запрет. А журнал ценился тем выше, чем чаще он публиковал такие тексты. Такой журнал в СССР был больше, чем журнал. (Я помню свое ощущение от журнала "Век XX и мир" конца 80-х годов: "Не может быть!". И с трудом подавляемую глупую мысль, что этому журналу, наверное, потому позволено, что он имеет такой нестандартно маленький формат.) Первым следствием уничтожения цензуры явилось уничтожение только что названного простого и ясного критерия оценки - критерия близости к неподцензурности. Все другие критерии (от уровня художественности до степени влияния на общественно-политическое развитие) несут на себе печать неопределенности. Поэтому это первое следствие одновременно служит и первой причиной той неопределенности, которая обозначена в заглавии круглого стола. А вторым следствием уничтожения цензуры (и второй причиной заглавной неопределенности) явилось невероятное увеличение числа названий (при сокращении тиражей); открылись шлюзы, и хлынул поток, в котором общество отчасти захлебнулось.

В заключение - некоторые замечания по поводу выступлений г-д Привалова и Глазычева.

Г-н Привалов упрекнул М.С.Горбачева и его соратников в том, что они породили монстра, освободив СМИ от партийного контроля и не заменив этот контроль ни акционерным, не экономическим, ни каким-либо другим. Готовый согласиться с тем, что получилось "абсолютное чудовище", должен вместе с тем признаться, что не могу понять тезиса об отсутствии экономического контроля. Разве какое-либо СМИ может существовать вне экономики? Разве оно не должно получать откуда-нибудь деньги на свое существование? И разве необходимость иметь доход или быть на чьем-то иждивении не означает экономический контроль? И еще. Вообразим на минуту, что команда Горбачева заменила бы партийный контроль каким-либо иным. Тогда на этом круглом столе было бы сказано так: "Вместо того чтобы дать средствам массовой информации полную свободу, они подчинили их уродливым формам акционерного, экономического и т.п. контроля". Потому что формы контроля непременно оказались бы уродливыми.

А г-н Глазычев своим рассказом о возрождении экономической и культурной жизни в провинции и, в частности, о многомесячной очереди на Хайдеггера в одной из районных библиотек Мордовии дал возможность завершить круглый стол на оптимистической ноте. Ясно увиделось светлое будущее. Ведь каждому ясно, что:

когда народ не Пикуля
(Маринину с Акуниным,
Сорокина с Пелевиным),
а Хайдеггера с Лотманом
с базара понесет, -

вот тогда и наступит всеобщее благоденствие. Если только не придет некто ("царь горы"?) и не скажет грозно: "А за базар ответишь".