Просто не верится, но более пятидесяти лет назад у нас обоих начинался двойной роман. Во-первых, личный - в тогдашнем Ленинграде (теперь вновь Петербурге), на Невском проспекте, мы получили "свидетельство о браке", а несколько позже - "свидетельство о рождении" сына. Затем, уже на Мойке, - дипломы об окончании Педагогического института им. Герцена. И второй роман, длящийся до сегодняшнего дня, - роман с российской культурой и наукой, которые заворожили нас раз и навсегда. Надо сказать, что атмосфера того времени не слишком этому благоприятствовала: шел 1949-1950 учебный год. Велась борьба с космополитизмом, из института исчезали выдающиеся ученые, оставались посредственности, которые вели семинары (в рамках изучения марксизма-ленинизма) о "вейсманистах-морганистах - злейших врагах человечества". От студентов требовалось зубрить наизусть "Краткий курс истории ВКП(б)", словно катехизис; историю русской литературы сводили к изучению Горького и Шолохова, отечественную историю - к примитивному восхвалению заслуг Ивана Грозного в расширении империи, а историю революционного движения заключали в схему трех этапов: дворянские революционеры, революционные демократы, подлинные революционеры. О Суворове мы узнавали из учебника Панкратовой, что он "гуманно" обошелся с населением Праги. В сущности эта так называемая наука должна была оттолкнуть от России и всего русского. Но даже в эти мрачные времена, когда мы инстинктивно ощущали, что вокруг происходит что-то нехорошее (на наше счастье, мы были достаточно отгорожены от действительности и слишком заняты друг другом), мы с энтузиазмом бегали на некоторые "факультативные" занятия - тогда профессор Окунь еще читал лекции о декабристах, профессор Вернадский - по истории России для студентов-заочников (с дневного отделения он был удален), а профессор Гейман - по истории мировой литературы. Годы учения - это, однако, начало. Не будем на этом дольше останавливаться.

Настоящее общение началось во время польского Октября и хрущевской оттепели. Сейчас можно пожимать плечами и говорить о наивности тогдашних надежд, об узко очерченных границами переменах. Для нашего поколения это был настоящий перелом и начало подлинных контактов с целой плеядой замечательных людей, которым мы до сих пор благодарны за то, что от них получили. Естественно, продолжались и официальные контакты, и можно было бы привести не один анекдотический пример общения с представителями разных поколений, олицетворявших явление, названное впоследствии "homo soveticus".

В Польше нам часто приходилось выполнять обязанности так называемых гидов-сопровождающих. Нужно было встречать гостей Института истории и Варшавского университета, помогать им в решении организационных вопросов, сопровождать в "культпоходах" в кино, театры и т.п. Как правило, это не было неприятно, но случалось, что какой-нибудь зазнавшийся псевдоученый писал на тебя донос в Академию наук, поскольку на его настойчивые требования установить в гостинице "Бристоль" письменный стол для создания рабочих условий приходилось отвечать, что лучшие условия для работы - это доступ в архив. Эта история имела свое завершение: я была вызвана к директору института Тадеушу Мантейфелю, который сообщил мне, что в президиум ПАН поступил донос. Некий Манусевич от себя и своих коллег заявил, что ввиду моей антисоветскости мне нельзя поручать опеку над приезжающими из СССР историками. Директор принес мне извинения за неприятный инцидент и добавил: к сожалению, он не может гарантировать, что это не повторится, так как мы не имеем влияния на то, кто именно прибывает к нам из-за восточной границы. Теперь, к счастью, это изменилось. Замечу, однако, что в том же Институте славяноведения АН СССР я была встречена с симпатией (и не буду повторять, какими словами был охарактеризован их влиятельный тогда коллега). Хотя тогдашний директор института Иван Александрович Хренов не был выдающимся ученым, как человек он оказывал всяческую помощь: облегчал приезды, доступ в архивы и т.д. Может быть, вы удивитесь, но мы вспоминаем его очень тепло, чего нельзя сказать о его ближайших преемниках. Однако это уже совершенно другая история.

Сегодня нам хотелось бы вспомнить тех, кто оказал влияние на формирование наших научных интересов и в каком-то смысле - нашего мировоззрения (в этом выступлении мы не будем говорить о тех, кого считаем своими учителями на родине, с профессором Стефаном Кеневичем во главе, не о том сегодня речь). Итак, шел 1958 год, из лагерей возвращались в Москву те, кто уцелел. Возвращались к прерванной работе. Среди книг, которые тогда появились, был сборник статей о декабристах. Наша положительная рецензия появилась в "Пшегленде хисторичном". И совершенно неожиданно в редакцию пришло письмо, подписанное Юлианом Григорьевичем Оксманом, одним из авторов этого труда (редактором был академик Дружинин). Имея его адрес и телефон, мы появились в Москве, еще не представляя себе, с кем встретимся, что имеет за душой жилец (в ту пору) комнатенки в каком-то московском общежитии, а позднее - заставленной книгами квартиры в одной из так называемых "хрущоб". А оказалось, что мы попали в круг незаурядных историков и литературоведов, писателей и текстологов. Перед нами открылась во всей своей красе прежняя и современная культура России: мы узнавали имена, до тех пор нам неизвестные, нас поощряли к работе, указывали дорогу в архивы - на короткий период они стали доступны даже с описаниями! Мы бегали из дома в дом, нас передавали из рук в руки. Польша тогда была в моде, она была окном в мир, а не захолустьем. Мы привозили много книг, доступных у нас, но малодоступных в СССР (как, например, книги Пастернака или Ахматовой, изданные в "Библиотеке поэта"), из-за границы мы провозили "тамиздат", а позднее вывозили уже "самиздат" - тогда, когда в Польше господствовал полный маразм и для оппозиции образцом были советские диссиденты. Так было, хотя сегодня об этом вспоминают неохотно. Затаив дыхание, мы читали по ночам, открывая для себя Платонова и Булгакова, Бабеля и Зощенко, литературу двадцатых годов и произведения эмигрантов. Дом Оксмана был совершенно необыкновенным: там встречались молодые и старые - хозяин любил такие встречи. Брал он нас и в гости к своим друзьям. Для него большой радостью было перезнакомить своих подопечных.

Со сколькими интересными и умными людьми мы у него познакомились! Например, у Оксмана началась наша многолетняя дружба с Натаном Эйдельманом. Роль хозяйки дома исполняла Лидия Дмитриевна Опульская-Громова, которая передала нам неизвестные материалы о Герцене (тогда готовилось к изданию собрание сочинений и хроника жизни Искандера). Никто не прятал неизданные материалы, это был круг людей огромных знаний и не меньшей щедрости. Как не поддаться чарам такой культуры! Андрей Леопольдович Гришунин принес нам, в наш номер в гостинице Академии наук, Бунина и Булгакова, сказав при этом, что завидует нашему первому общению с такими талантами. Принес он и номер журнала "Москва", в который были вклеены фрагменты булгаковского текста, выброшенного цензурой... И много, много другого.

С такой же щедростью и бескорыстием мы были встречены в Трубниковском переулке в Институте славяноведения. Илья Соломонович Миллер взял на себя труд прочесть от корки до корки рукопись нашего Герцена - биографию для серии "Живые люди", - движимый исключительно дружеским расположением к двум еще совсем молодым людям. А замечаний у него оказалось много, и немаловажных.

Настоящей же школой, с успехом компенсирующей все недостатки подпольных гимназических курсов в оккупированной Польше и сталинской высшей школы, было наше участие в польско-советских серийных изданиях: "Январское восстание. Материалы и документы", а затем так называемая "зеленая серия" (по цвету обложки), посвященная периоду между восстаниями и подготовленная к печати совместно с Институтом литературных исследований ПАН. Учеба у таких мастеров, как профессор Кеневич, у таких знатоков российских архивов, как Илья Соломонович Миллер и Владимир Анатольевич Дьяков, не остается бесследной. Конечно, они вынуждены были считаться с требованиями эпохи, но выполняли их с большим тактом, не греша излишним усердием. И вновь следует вспомнить о необыкновенной щедрости - мы говорим о делах научных, хотя немало можно было бы рассказать и о личных, дружеских связях и контактах.

Надо сказать, что издание источников не было делом простым: договор между Академиями был подписан во время хрущевской оттепели; позднее приходилось отстаивать научные интересы от политической конъюнктуры, чтобы избежать в публикуемых томах неоправданных пропусков. Я хорошо помню совещание у высокопоставленного чиновника по фамилии Долгих (имя и отчество из памяти вылетели). Речь шла об издании тома "Очерки январского восстания, подготовленные в Варшавской Цитадели". Его изданием мы обязаны исключительно позиции Владимира Анатольевича Дьякова, который взял на себя ответственность за идеологическое содержание книги, подвергнутое сомнению чиновником-перестраховщиком из Главного архивного управления СССР (в записках Стефана Кеневича будущие исследователи наверняка найдут записи об этом памятном собрании). "Зеленая серия" также многим обязана В.А.Дьякову. Во времена брежневского маразма опять начались ограничения для иностранцев в пользовании архивами. В.А.Дьяков, прибегнув к личным контактам, дал мне возможность работать прямо в Трубниковском с материалами отца Сероцинского. Для работы над "зеленой серией" он предоставил свой личный богатейший архив. Мне удалось просмотреть картотеку, микрофильмы, заметки. Сам он был в это время в отъезде, и в его доме меня трогательно опекала его жена Белла Борисовна. Такое не забывается!

То же самое происходило, когда мы работали над монографией о Чехове. Мы бывали в домах московских "чеховедов", где для нас не жалели ни советов, ни помощи. Расскажем лишь об одной такой встрече: дом Ильи Зильберштейна был для нас всегда открыт (Юлиан Григорьевич Оксман называл хозяина "мой ученик", хотя ученику было за семьдесят!). Что представлял собой этот дом - возможно, многие здесь знают. Тем же, кто не знает, советуем посетить Музей частных коллекций на Волхонке. Как-то утром Илья Самойлович долго разъяснял Ренэ, как попасть в Отдел рукописей и какие письма к Чехову смотреть. Ренэ хотел показать, что он все понял, и что-то промычал в ответ. И тут же услышал: "Нет, нет, нет. К сожалению, вы ничего не поняли". И объяснения начались снова. Вплоть до положительного результата.

Мы ведь тогда были еще совсем зеленые, еще не защитили кандидатских диссертаций! Но это не мешало нашим старшим коллегам. Мы постоянно получали свидетельства доброжелательности: от профессора Яцунского, который, узнав, что я интересуюсь петрашевцами, подарил мне старый комплект изданий документов, какого не было ни в одной из наших библиотек; от Веры Романовны Лейкиной-Свирской, которая возвратилась с далекого Севера, не утратив веры в революционный путь решения конфликтов (о проблемах, связанных с судьбами российской интеллигенции, можно было говорить с ней без конца); от Юрия Ивановича Штакельберга, который этой веры никогда не имел, а своими знаниями и доступом к источникам делился бескорыстно, на него всегда можно было рассчитывать; от академика Михаила Павловича Алексеева, дом которого также был для нас открыт, - его огромными знаниями и знакомствами мы пользовались годами. Сегодня мы, конечно, не сможем перечислить всех. Были еще дома, в которых мы полулегально жили (будучи прописаны в гостинице) и в которых узнавали "другую Россию". Россию Льва Копелева, Евгении Гинзбург и многих других "советских граждан", к которым мы испытываем благодарность. Вспомним и квартиру Ольги Павловны Морозовой, автора книги о Брониславе Шварце (эту монографию мы с удовольствием перевели на польский язык), и Бориса Федоровича Стахеева, известного полониста, знатока польской литературы, особенно польской романтической поэзии. Проговорили и пропели мы у них не один вечер. Надо признаться, что в своих научных контактах мы избегали щекотливых тем, оставляя их для бесед в "московских кухнях" с ближайшими друзьями. Мы познавали Россию и посещая вдов великих прозаиков - Марию Александровну Платонову в Москве, Веру Владимировну Зощенко в Ленинграде, Анну Александровну Евреинову - в Париже (часто идя по следам Анджея Дравича).

Были мы и в доме Юрия Михайловича Лотмана в Дерпте-Тарту. Эхо этого события мы обнаружили в вышедших в 1997 г. в Москве его письмах ("Письма 1940-1993" к Борису Федоровичу Егорову, его надежному другу, известному ученому и прекрасному человеку, в чем можно убедиться, читая эту увлекательную повесть в письмах). Тартуская школа не пользовалась еще международной известностью, а наша рецензия в "Slavia orientalis" - первая в ряду похвальных рецензий - открыла нам двери этого необычного дома Юрия Михайловича, Зары Григорьевны и их сыновей, ныне известных эстонских ученых, а тогда - детишек, карабкающихся ловко, как обезьянки, по полкам, заставленным книгами до самого потолка. Потом мальчиков отослали в "зверинец", то есть в детскую, за столом же сидели мы со студентами и, затаив дыхание, слушали хозяев. И муж, и жена были не только большими учеными, но и прекрасными собеседниками, замечательными педагогами, которых молодежь просто обожала. И эта встреча врезалась в нашу память как идеал отношений учителя и учеников.

Пока все, пожалуй. Может быть, к тем временам нам удастся вернуться в свободную минуту и вновь ощутить их незабываемый аромат. Он не всегда был горек, как это нам сегодня пытаются внушить главным образом те, кто процветал в тогдашних условиях, либо те, кто, на свое счастье, позже появился на свет и судит лишь по рассказам и документам, отнюдь не всегда достоверным.

Октябрь 2001

"Новая Польша" #5 (31) 2002