Февральская "Звезда" и мартовское "Знамя" выступают с окончаниями больших романов. "Звезда" заканчивает публикацию "современного апокрифа" Александра Нежного ("Там, где престол сатаны", "Знамя" - длинный и громоздкий "бумажный" фэнтази Юрия Буйды "Город Палачей". "Бумажный" - здесь определение сродни "бумажной архитектуре", я его заимствовала у Мих.Айзенберга в прошлом обзоре "Знамени".

Вероника Гудкова в "Экслибрисе" определила новый роман Буйды как своего рода конструктор "лего" или подобную ему сборную солянку, где "в красивый девичий "колосок" заплетены все жанровые коды: эпический, романтический, фантастический и т.д. Новое осказочнение советской эпохи, помимо исторических фактов (без этого уж нынче не обойтись), трактует в завиральном ключе Священное Писание, идеи Платона и все, что под руку попадется. Ну, кустарные имена героев - Бох, Цыпа Ценциппер, Мурым, Четверяго - при желании можно найти и по телефонным книгам. Но сам роман, вполне допускаю, увлечет тех, кто еще не знаком с творчеством Маркеса и Саши Соколова (особенно "Палисандрией")".

Про тех, кого "увлечет", ничего сказать не могу, но кое-кого несомненно поразит. Меня поразила одна из заключительных сентенций, где речь о причинах, что побуждают "людей взяться за перо, как говаривали в когдатошние времена, и запечатлеть на бумаге свои представления о жизни, а тем более - о собственной жизни, если даже Пушкину известно, что мысль изреченная есть ложь". Пушкину известно было многое, в том числе стихи поэта Тютчева. А вот такой перформанс на тему "Сказки о Мертвой Царевне" ему вряд ли бы когда пришел в голову, это по части галериста Гельмана:

"Он открыл саркофаг. Обнаженная Ханна, вытянувшись с севера на запад, лежала на подстилке из сухих водорослей с револьвером Кольта в правой руке. На груди ее покоился прозрачный шарик с безостановочно вращающимся обручальным колечком. Конечно, она была жива. Он и не сомневался в этом. Она медленно открыла глаза. Она увидела его. От нее пахло леденцами".

От "Города Палачей" пахнет мертвыми словами.

В "современном апокрифе" Александра Нежного иного порядка многозначительность, герой - незадачливый и выпивающий врач "Скорой помощи" Сергей Павлович Боголюбов на протяжении многих-многих страниц разыскивает Тайное Завещание Патриарха Тихона, которое будто бы способно коренным образом изменить судьбы государства и церкви.

Однако в февральской "Звезде" есть другой, настоящий "житийный" текст - блокадная "Жизнь Александры Яновны" Татьяны Миловидовой-Венцловы, составляющая неожиданную, но очевидную аналогию "Книге о жизни" Анны Василевской из февральского "Нового мира".

Из малой прозы "Знамени" выделим "Степень родства" Леонида Шевченко - ретроспекции из совсем еще недавней истории. И автор совсем, можно сказать, молод: смерть Брежнева совпала с уроком пения в школе.

Был молод: в 2002-м году ему было тридцать, и повесть написана накануне смерти.

Еще одна ретроспекция 3-го "Знамени" - очередное "путешествие в обратно" Евгения Рейна. Временная дистанция приблизительно та же, но история и география другие:

В восемьдесят втором,
шестнадцатого июля
мы договорились встретиться
на Невском
у Елисеевского магазина -
Илья Авербах, я
и Саша Кушнер,
и девушка Лена -
фотограф с "Ленфильма"....

Месяц назад в "Новом мире" была другая подборка Рейна - тоже ретроспекции, но из старых стихов; в тогдашнем "Чтиве" я писала про "исторического" Кушнера и "элегического" Рейна. "Фотография" из "Знамени" довольно свежа, но она про то же:

Двадцать лет я прихожу на это место,
слева от меня стоит покойник,
справа - современник.
Спрашиваю я их: "Как живете?".
Отвечат покойник: "Терпимо, терпимо.
Там у нас, правда, свои заботы,
но мы всех простили и все разгадали,
да и загадка оказалась простой
до смешного.
Там тебя пускают по старому следу и говорят:
"Делай, как знаешь". Но ничего нельзя переделать,
потому что ты это - ты. И точка.

Подборка Мих. Айзенберга в мартовском "Знамени" называется "В метре от нас". Здесь тоже фотографии - крупные планы, свет и тень, бестелесные двойники и "своя ли, чужая душа - темница", неизвестность за чертою и "пекло" - "в метре от нас":

Свет. Румяное на белом.
Фартук, выпачканный мелом.
Есть больная правота
в утешенье неумелом:
есть всему своя граница.
Не граница, а черта.
За чертою дом и клеть,
говорящая перина,
свой очаг да муж медведь.
Это то, о чем не знаем, никому не говорим.
Это нам незримо.
Это есть у братьев Гримм.

Безымянный цикл Евгения Каминского в февральской "Звезде" приблизительно о том же - о черте, за которой "пекло", но, похоже, этому автору все там известно... с чужих слов. И про сестру-жизнь, и про подругу-смерть, и про отлетевшую душу, и про сумасшедшего с бритвою в руке:

Рай ваш - на углях гудящего ада,
ваша семья - черных крыл легион.
Плоть все равно не сберечь от распада?!
Ну так пожалуйте сразу в огонь!
Ночь прогорела дотла и поблекла,
Рушатся звезды в смертельном пике.
Как вам к утру возвращаться из пекла
с бритвой, еще не остывшей, в руке?

Там есть еще любопытная "двойчатка" - "Ангел смерти", этакий Тютчев, пересказанный Арсением Тарковским:

Когда, недвижна, у окна
лежала ты под простынею,
не чашу горькую до дна -
я бездну пил. Томясь виною... -

итд.

Спасает положение Сергей Вольф: отныне, после маниакальной бритвы и смертельной бездны, кажется, что нет ничего более здорового, чем легкий похмельный абсурдизм:

Будь здоров -
и будь готов
встретить ужасы мирские -
с легким каменным лицом...

Кроме прозы и стихов в февральской "Звезде" два увлекательных мемуара: один - в рубрике "Новые переводы", это "Нити времени" Питера Брука, другой - в устном жанре: Александр Генис беседует с Иваном Толстым, называется юбилейная беседа "Я писал бы тексты даже вниз головой".

По логике странных сближений в "Знамени" Александр Генис выступает с театральным "впечатлением" ("Впечатление" - это рубрика): "Счастливые дни" Беккета на Черри-лэйн в постановке Джозефа Чайкина. Режиссер, как справедливо замечает Генис, сам выступает едва ли не беккетовским персонажем:

Джозеф Чайкин, лидер авангардного театра, удостоенный всех мыслимых наград и почестей, в 1984 году перенес удар, последствием которого стала афазия. Этот страшный недуг разрушает речевой центр мозга, не позволяя больному конструировать фразы. Чайкин может говорить только бессвязно, отдельными словами или даже слогами. Трудно представить, каких трудов режиссеру стоит его работа, но он продолжает ее с прежним блеском. Более того, именно попав в беду, он с особым усердием занялся Беккетом.

В мемуарном отделе "Знамени" Владимир Порудоминский рассматривает... опять-таки старые фотографии ("Пробуждение во сне"), а Людмила Синянская вспоминает о нравах Иностранной комиссии СП СССР ("Во сне и наяву среди глыб"). Сюжеты вполне абсурдистские и перемежаются кошмарными снами.

В "Конференц-зале" лауреаты "Знамени" благодарят редакцию за очередные премии, а Олег Чухонцев рассказывает случай из жизни:

"Не так давно я заскочил в Дом книги на Новом Арбате, поднялся на второй этаж и спрашиваю у продавщицы в отделе художественной литературы: "Где тут у вас продаются "толстые журналы?". "Какие?" - переспросила она. "Толстые", - говорю. "А, - сообразила вслух смышленая девушка, - вам, наверно, научные. Пройдите в следующую секцию".

Я прошел метров восемь в соседнюю секцию, увидел еще одну девушку, в очках, видимо, главную у них по интеллектуальной литературе, и спрашиваю: "Где я могу посмотреть "толстые" журналы?". "Какие?" - переспросила и она. - "Толстые". "Да вот", - привычно показала на ближайший стенд. "Лиза", "Деньги", "Домовой" - прочел я, не сходя с места. "Но это глянцевые, - говорю, - а мне нужны "толстые". Понимаете? "Новый мир", "Знамя", "Наш современник".

Она внимательно и как-то странно на меня посмотрела: "Если вам нужны толстые книги, так и скажите. У нас большой выбор, - и показала на полку с однотомниками: Гоголь, Шекспир, Акунин. - Если вам для подарка, здесь есть и очень толстые, хорошо прошитые, с иллюстрациями". "Да нет же, - говорю ей почти в отчаянии, - здесь книги, а мне нужны "толстые" журналы". "Вы сами не знаете, что вам надо", - сказала с раздражением девушка и отвернулась.

И только дома до меня дошло, что в Доме книги меня приняли за сумасшедшего".

В отделе критики 3-го "Знамени" скучная рецензия на нескучную прозу Андрея Геласимова; Дмитрий Бобышев представляет здесь Анатолия Наймана как "черную карту" русской литературы, Сергей Боровиков рецензирует "День" Татьяны Толстой, а Леонид Костюков - "Изнанку Гогена" Юрия Мамлеева, но прежде там большая и обстоятельная статья Евгения Ермолина "Критик в Сети" - с перечислением основных "критических" сайтов и монографическими портретами "сетевых критиков". Статья доброжелательная и... пристрастная, скажем так. Самым продуктивным из "сетевых" автор полагает Сергея Костырко, между тем вскользь упомянутая Аделаида Метелкина удостоилась одного лишь слова - "пресловутая".