 |
      |
 |
|
|
|
|
|
||
|
||
| / Круг чтения / Шведская полка < Вы здесь |
|
Шведская лавка # 67 Дата публикации: 25 Апреля 2002  получить по E-mail версия для печати
Выпуск подготовил Роман Ганжа
Уткоречь: Антология советской поэзии / Сост., предисл. Д.Галковского. - Псков, 2002. - 400 с. Тираж 1500 экз. ISBN 5-94542-013-1 Дмитрий Галковский об истории создания книги "Уткоречь": "Это произошло само собой. Мой отец на протяжении 15 лет (с конца 40-х по начало 60-х) собирал библиотеку советской поэзии. Потом он это дело забросил, стал сильно пить и умер от рака, прожив всего 50 лет. Психологически мне было очень трудно выбросить 500-600 книг <...> И я решил <...> оставить книги с дарственными надписями <...> и с многочисленными отцовскими пометками. Вот здесь, выуживая их из общей массы, я стал все более внимательно вчитываться и даже вырывать для смеха наиболее понравившееся. Постепенно на столе накопилась целая кипа вырванных листков. Прочитав ее подряд, я понял, что тут просто и в то же время полно и ярко дана суть советского мира, и, что самое страшное, я вдруг впервые ощутил тот слепящий ветер, который дул отцу в глаза всю жизнь и во многом и свел его в могилу". Эдипова драма, (per)versions of love and hate, артикуляция отцовской метафоры, - все есть в этом замечательном отрывке. По классификации Ренаты Салецл Галковский, безусловно, относится к "постсовременному" типу. Постсовременный субъект живет в отсутствие руководящей и направляющей символической инстанции (смерть отца, крах советского мира), он как бы вовремя не кастрирован, не помечен клеймом, и поэтому ему приходиться метить себя самому, конструировать свою идентичность, например, обзавестись "говорящей" внешностью. Дмитрий реконструирует "отцовский" символический порядок, в рамках которого реальность становится доступной и выразимой. Эта реальность (тот самый "слепящий ветер"), открывающаяся в инициатическом ритуале раздирания книг и последующего их чтения-поедания, разумеется, травматична: "Составляя эту книгу, я испытывал странное чувство <...> душевного опустошения и ощущения собственного ничтожества. И в то же время такое же странное чувство долга, который я выполнял по отношению к своему отцу". Символическая кастрация выполнена успешно. Дмитрий реализует "мужскую" стратегию обретения идентичности. Эта стратегия состоит в производстве дискурса, речи (в данном случае - в упорядочивании массива советской поэзии). Мужское, громко заявляя о себе, предъявляя весомый символический мандат, на деле оказывается фрагментарным, двойственным, ирреальным и неопределенным. Напрямую соотнося себя с порядком чужой речи (в модусе "эпигонства", "обличения" или "иронического комментария" - не суть важно), мужское как бы закладывает себя в обмен на символические акции и становится заложником биржевых котировок. "Женская" стратегия иная. Женское скрывается за маской мужского. Оно, казалось бы, тоже производит слова, однако, в отличие от мужского, не инвестирует в них желания (то есть, проще говоря, не вкладывает в них ничего личного и не стремится через них постичь реальность). Женское ставит не на желание, а на наслаждение, которое не нуждается в символическом и пребывает в молчании. Но, парадоксальным образом, это молчание больше говорит о реальности, чем самая изощренная речь. На мой взгляд, именно "женское" отношение к символическому порядку реализовано в романе Владимира Сорокина "Норма" (1979 - 1984). В седьмой части романа, на с. 333 - 373, представлена тоже своего рода "антология советской поэзии". Ну вы помните: буквальное прочтение метафор и все такое... Точнее даже, не прочтение, а разыгрывание в лицах. Мне кажется, главное здесь - безразличное, незаинтересованное, прагматичное даже отношение Сорокина к используемому материалу. Писателя менее всего интересует "истина" или "ложь" советской поэзии, ее связь с реальностью, ее амбивалентный благодатно-травматический потенциал. То, что предлагает Сорокин читателю, - это не насущный хлеб (а публика питается преимущественно "смыслами" и "нормами"), это - роскошь излишества, бесценная бессмыслица, чистое надувательство. Это как если бы под маркой кулинарного жира вам продали мыльные пузыри (между прочим, "иронией" здесь и не пахнет; "ирония" - это когда вам продают все тот же жир, но при этом говорят: "фи, какая гадость, сморите, как бы вас потом не вырвало"). Мыльными пузырями, конечно, сыт не будешь, но ведь зато потом и не вырвет (если, само собой, использовать их по назначению, а не превращать в очередную "норму"). Владимир Сорокин. Норма Уткоречь: Антология советской поэзии
Борис Иванов. Введение в японскую анимацию. - М.: Фонд развития кинематографии; РОФ "Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры", 2001. - 336 с. Тираж 1500 экз. ISBN 5-901631-01-3 "Книга Самурая", выходящая уже третьим изданием (1998, 2000), обречена на неизбежный читательский успех, особенно после недавнего показа по центральному каналу фильма Джима Джармуша "Пес-призрак: Путь Самурая", и даже несмотря на то, что переведена она, судя по всему, не с японского, а с английского языка. Книга правильная, хорошая. Особенно впечатляет комментарий Юкио Мисимы: "В современном мире с каждым годом нарастает разочарование, потому что люди не могут умереть. Когда все другие требования удовлетворены, смерть становится нашим единственным неосуществленным желанием. <...> Японский идеал смерти ясен и прост, и в этом смысле он отличается от отвратительной, ужасной смерти, какой она видится людям Запада". Книга Бориса Иванова "Введение в японскую анимацию" претерпевает второе издание: "Врученная автору книги премия памяти Михаила Левитина за 1999 год, присужденная российской Гильдией киноведов и кинокритиков, и официальная благодарность Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии в РФ господина Минору Тамбы вдохновила нас на подготовку второго издания, исправленного и значительно дополненного". Помимо огромного фактического материала по истории, идеологии и технологии создания аниме книга содержит массу просто интересных и полезных сведений о Японии. Особенно впечатляет раздел, в котором рассказывается о связи дзен-буддизма и манги (манга - это японские комиксы, послужившие основой для аниме): "Важнейшей концепцией буддизма была принципиальная невозможность точного описания окружающего мира в связи с его иллюзорной и непостоянной природой. Поэтому начало активно развиваться символическое искусство, не описывающее мир, а "указывающее" на уже известные людям иллюзии <...> Представление о непостоянстве мира <...> вызвало к жизни искусство, ищущее способ уловить образ мироздания в момент наблюдения. <...> оно не могло не быть лаконичным <...> [и] монохромным - изображение, как иероглиф, создавалось несколькими мазками кисти. <...> Изображая молящихся зайцев и играющих в кости монахов, Тоба [буддийский монах XII века, автор первой манги] создавал не "юмористические рисунки", а своего рода графический коан, символически описывающий "перевернутый" мир". Две книги удачно дополняют друг друга. Мисима: "Мы не можем понять подлинный смысл смерти, пока мыслим в рамках дуализма судьбы и нашего собственного выбора". Иванов: "главные герои аниме - не такие, как все. Преодолеть свой внутренний разлад, правильно использовать свои уникальные способности, найти свое место в жизни - вот их задача. Обратим внимание, что речь идет не о выборе своего пути в жизни, а о готовности или не готовности соответствовать выбору, который сделала Судьба. <...> враги главных героев - те, кто в аналогичной ситуации не справился со своей ответственностью перед Судьбой". Книга Самурая Борис Иванов. Введение в японскую анимацию 
О муже(N)ственности: Сборник статей / Сост. С.Ушакина. - М.: Новое литературное обозрение, 2002. - 719 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-86793-170-6 "Основной целью данного сборника статей стала сходная двойная попытка одновременно и начать каталогизацию уже клишированных (или пока еще только клишеобразных) конфигураций "мужественности", и понять, как именно осознается несоразмерность этих клише и их "исходных" носителей, т.е. как именно, используя идею Жака Лакана, <...> проявляет себя та двусмысленная принадлежность речи (своя/чужая), благодаря которой субъект познает значение (д)оставшегося ему жребия", - поясняет (с)оставитель, Сергей Ушакин (а, по-моему, не поясняет, а только запутывает: обратите внимание на (согла)сование: принадлежность пр(оявля)ет себя, (ис)пользуя (ид)ею Лакана). Как бы то ни было (я хочу сказать: как бы глубоко ни окапывался воинствующий номинализм), в сборнике есть несколько интересных статей (а всего-то статей 27 плюс обширная библиография), на некоторые выводы которых (лучше сказать: на иные выводы оных) я и обращаю ваше внимание: 1) Очерк Елены Трубиной "В форме себя держать!" и очерк Елены Барабан "В меру упитанный и в полном расцвете сил", озвучивая друг друга (прямо как труба и барабан), дают любопытный результат: оказывается, "форма" - это тоже капитал, чаще всего - единственный капитал, которым обладает человек, лишенный доступа ко всем прочим капиталам (например, учитель физкультуры в обычной школе). Соответственно, бесформенность, избыточный вес - признак обладателя какого-то иного капитала, политического например. Да... любопытные аналогии напрашиваются. 2) Брайан Джеймс Бэр (Baer) в статье "Возвращение денди: гомосексуализм и борьба культур в постсоветской России" пишет: "настоящий денди - и тому Пушкин лучший пример - принадлежит к традиции уродливости, ставя себя вне и против буржуазных ценностей, основанных на правильности и корректности". Это фигура, выходящая за рамки также и общепринятого эталона мужественности. Такой выход за рамки пришелся по душе постсоветским россиянам: Бэр анализирует журнал "Дантес" (1999), книгу Кости Ротикова "Другой Петербург" (1998) и фильм Юрия Мамина "Бакенбарды" (1990). 3) Сюзан Ларсен в статье "Мелодрама, мужественность и национальность: сталинское прошлое на постсоветском экране" рассматривает три фильма: "Анкор, еще анкор!" (1992) Петра Тодоровского, "Прорву" (1992) Ивана Дыховичного и "Серп и молот" (1994) Сергея Ливнева. "Каждый из них демонстрирует средствами мелодрамы, что основной жертвой пагубной сталинской эпохи стал мужчина, точнее - героическая, легендарная мужественность. Три фильма <...> объединяет также общая для них трактовка женственности: женщина в них становится основным агентом и символической представительницей сталинской власти". Ах, Сюзан, Вашими б устами... 
Жан-Поль Сартр. Дневники странной войны: Сентябрь 1939 - март 1940 / Пер. с фр. О.Волчек, С.Фокина. - СПб.: Издательство "Владимир Даль", 2002. - 814 с. - (Серия "Дневники ХХ века"). Тираж 3000 экз. ISBN 5-93615-022-4 1939 год. Уже написаны "Воображение" и "Воображаемое", "Трансцендентность Эго" и "Набросок теории эмоций", "Тошнота" и "Стена". А сколько еще предстоит сделать! "Бытие и ничто", "Дороги свободы", "Ситуации"... А "Мухи"! А "Взаперти"! Дневники, сообщается в послесловии Сергея Фокина, занимают центральное место среди этих текстов. Недурно... А центральное место в самих Дневниках, сообщается там же, занимает проблема половой идентичности. Дневник - письмо женского рода, роман - мужского. Тошнота - последствие изнасилования Бытием. Бытие-на-войне. Бытие-для-войны. Война - это я. Война - это мир отцовских ценностей. Страх педерастии. Страх смерти. Политика равно сексуальность равно смерть. Женщина - заклятый враг абсолютного сознания. Женщина - это Бытие. Надо стать Ничто, чтобы избежать Бытия: "Добрая половина нашей жизни проходит за тем, что мы затыкаем дыры, заполняем пустоты. <...> Лишь отсюда мы можем перейти к сексуальности: непристойность женского полового органа является непристойностью всякого зияния: это и есть зов бытия, как, впрочем, и всех дыр". Так рождались великие философии прошлого - на медосмотрах, среди опавших членов. В предыдущих выпусках
 поставить закладку
 написать отзыв
|
|
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
предыдущая
|
||
|
|
||
|
||