На экранах Москвы идет фильм Вольфганга Беккера "Гудбай, Ленин!", вызвавший прилив ностальгических чувств в восточной части Германии. Формально история строится на исключительно зыбкой сюжетной посылке. Действие начинается в 1989 году, когда мать главного героя, которую играет Катрин Засс - актриса с подтянутой асексуальной красотой образца 70-х, напоминающая о Барбаре Брыльской и Эдите Пьехе, - учительница музыки в школе, активистка и энтузиастка, доверяющая социалистической идее так, как в 70-е ей никто уже не доверял, переживает инфаркт при виде сына, которого забирают на демонстрации штази. Она на 8 месяцев впадает в кому и пробуждается уже после падения Берлинской стены. Врачи предупреждают, что любое волнение для нее смертельно, и чтобы защитить ее от истории, которая так близко в этот год приближается к человеку, ее сын решает инсценировать гэдээровскую реальность в отдельно взятой комнате. Он борется за ее жизнь, и одновременно - за исчезающий мир, пытаясь собрать его по кусочкам. Время фильма чудесным образом уплотнено, и страну сметает в мгновение ока. Теперь ему надо удержать иллюзию, которая подвергается постоянным атакам со стороны стремительно меняющейся действительности.

В фильме неслучайно звучит музыка Яна Тирсена, автора саундтрека к "Амели". Безусловно, Беккер - поклонник фильма Жене, и это проглядывает в одном эпизоде, где фантазии главного героя о его еще в раннем детстве уехавшем на Запад отце материализуются в сюрреалистическую картинку человека-горы в семейных трусах, поедающего пятиэтажный чизбургер на фоне картонной виллы. Этот кадр, вызывающий смех в зале и очевидно выпадающий из общего тона фильма, выдает не только кинематографические вкусы Беккера. Как и в "Амели", в "Гудбай, Ленин!" речь идет не о реальности, а о воображаемой реальности с ее экзальтированной, восторженной и насмешливой мягкой оптикой.

Фильм полон событий, обладавших когда-то настоящим весом и плотностью, но они перенесены в пространство внутреннего ландшафта, который их вбирает, перерабатывает, перекраивает, выбирает самое для себя дорогое, цепляется к вещам, замирает у лотков старьевщиков, на которых обнаруживает реликты своей юности. В этой субъективности авторы "Гудбай, Ленин!" признаются в последней фразе фильма. Его герой говорит о том, что он воссоздавал страну, которой не было, страну его памяти, памяти о том времени, когда еще была жива его мать, о навсегда отрезанном куске жизни.

В фильме есть любопытная сцена, которая может затеряться среди ей подобных. Только что вернувшаяся из больницы мать просит сына принести ей некие маринованные шпреевальдские огурчики, то есть, переводя на отечественные реалии, скажем, кильку в томате. Консервы исчезли из продажи. Поиск пустой тары из-под огурцов, в которые сын готов перегрузить такие же, завезенные из Голландии, становится идефиксом. Он разыскивает их повсюду и с воодушевлением находит одну запыленную и заляпанную краской банку только ближе к концу фильма, когда она давно уже никому не нужна. В этот момент, так и не развитый в фильме, мелькает еще одна возможность трактовки. Ностальгия превращается здесь в форму паранойи, которой страдают многие из немецких поклонников фильма, где Беккер реабилитирует их юность, их осмеянное прошлое, в праве на которое они сами себе долго отказывали.

В связи с фильмом, может быть, уместно упомянуть еще одно имя, имя Евгения Гришковца, кажется, тоже любителя "Амели" и такого же коллекционера коллективных воспоминаний. Но если в его пьесах Гришковца темная сторона реальности иногда все же проглядывает, то в "Гудбай, Ленин!", как и в "Амели", ей не находится места. В фильме, который строится вокруг возможной смерти, смерть как таковая отсутствует. Она здесь не более чем символ хрупкости, уязвимости настоящего, его готовности моментально и навсегда исчезнуть, это смерть не столько человека, сколько каждого дня. В конце фильма, в котором мать все-таки умирает, потому что это необходимо для того, чтобы как следует запечатать бутылку с духом прошлого, подвести под ним черту, герои собираются на крыше дома, чтобы пустить в небо ракету, заряженную ее прахом, который салютом разлетается над ночным городом. Мать теперь будет в буквальном смысле смотреть на своего сына с небес, которые вместо божеств заселены их временными представителями, любимыми в социалистическом детстве космонавтами. Этой олеографической виньеткой заканчивается еще один фильм, продолжающий линию "новых сентименталистов", как в начале своей карьеры называл себя Гришковец.

Пару слов нужно сказать о том удовольствии, с которым придумывался и снимался фильм и которое передается залу. Главную роль исполнил молодой и по-актерски исключительно гибкий Даниэль Брюль. Его подругу играет Чулпан Хаматова, которая стала для молодых немецких режиссеров чем-то вроде восточноевропейской Одри Тату и которой, как кажется, эта миссия немного надоедает. Тем не менее, количество сахара в картине не смертельно - и на нее можно смело идти всем, кроме уже совсем отчаянных кинодиабетиков.