Глубокоуважаемый Константин (простите, не знаю отчества)!

Будучи другом покойного Сергея Сергеевича, я не без волнения читала Вашу некрологическую статью. Конечно же, взгляд постороннего имеет свою ценность "для истории", возможно, большую, чем взгляд людей из ближнего окружения. Но позиция постороннего должна сопровождаться осведомленностью, согласитесь.

Начнем с того, что Аверинцев никогда не был кабинетным ученым-чудаком и не выстраивал свой образ в этаком духе. Он действительно был ученым с блестящим умением, говоря по-толстовски, "сопрягать" - располагая притом громадным тезаурусом для поразительных сопряжений. Но в первую очередь он был - достаточно деликатным - учителем жизни (в частности, открывшаяся возможность говорить простые и существенные слова с амвона - а мирянину это не возбраняется - потянула его в общину о.Георгия Кочеткова; так что Ревзин, видимо, смутившись его фотографией в стихаре, даже напечатал, что Сергей принял духовный сан). На его лекциях, особенно в МГУ, "в проходах стояли" (это Вы правильно констатируете) - но не потому, что хотели послушать про Прокла или Августина что-нибудь "с живинкой", а потому, что через свой тематический материал (нисколько не эксплуатируя его инструментально, а давая ему самовыразиться) лектор оповещал о смысле жизни. Да-да, никак не меньше того. Все это чувствовали, несколько поколений, бегавших за ним из аудитории в аудиторию. За это же его крепко ненавидели многие - либертарианцы не меньше, а даже больше, чем советский академический официоз.

Далее. Советскую власть он еще как "замечал", протискиваясь сквозь ее клещи, борясь вместе с соратниками по Литературной и Философской энциклопедиям за каждое запрещаемое слово. Не было никакого "царственного безразличия". Любая возможность нелицемерной публичной деятельности Аверинцевым и тогда ценилась (скажем, охрана знамени коллегиальной порядочности в академическом сообществе). А когда, при Горбачеве, открылась какая-то перспектива гражданского участия в делах страны, он тут же за нее ухватился, с чрезвычайной серьезностью отнесясь к своему краткому депутатству и издав публицистику в пресловутой "Библиотечке "Огонька", - что может показаться смешным лишь по прошествии времени. Уверяю Вас, что это не было позой, да и нет у Вас никаких фактических оснований так считать.

"Поэтику ранневизантийской литературы" ценили не за отсутствие ссылок на классиков м.-л. и не за экзотичность внеидеологической тематики или за витиеватость слога (книга, кстати, прекрасно читается неспециалистами), а совсем за другое. Юрий Каграманов (незнакомый с Аверинцевым лично) недавно говорил мне, что статья об Афинах и Иерусалиме (вошедшая потом в эту книгу, а прежде напечатанная в "Вопросах литературы") повлияла на него не меньше, чем "Один день Ивана Денисовича". В этой, по-вашему, "невинной" книге все было крамольным - поскольку она была блистательным катехизаторским актом, устремленным к тем, кто хотел стать христианами. И конечно, именно потому, что смысл сообщения был беспредельно дерзким (боюсь, что Вам это трудно понять), оболочка не могла не быть эвфемистичной: "поэтика литературы", да еще "ранневизантийской". А то, что ранняя Византия - это века патристики, многие к тому времени уже отлично понимали...

Что такое "быть православным" в эти годы - особый разговор. Если Вам будет интересно, я Вам потом расскажу. Те, для кого это была форма "безопасного инакомыслия" (вопрос о степени безопасности нуждается в уточнениях), ушли из Церкви впоследствии. Аверинцев шел к христианству не быстро (ни одного дня жизни, впрочем, не будучи "материалистом"). Даже статью о христианстве для "ФЭ" он, если мне не изменяет память, писал то ли еще не будучи крещен, то ли едва только приняв крещение. Но придя к нему (к Нему), он отдал все, что имел. И опять-таки, смею Вас уверить, это были не жест и не поза. (Дима Быков на днях наивно спросил у меня: "А что, он даже постился?")

При этом Аверинцев не был христианином "меневского склада". Да, филокатолик, да юдофил - но без рационализма и упрощенчества заслуженно уважаемого о.Александра. И дальше Вы уж вовсе путаетесь в противоречиях: как могла для него западная культура быть Культурой вообще, при его-то любви к эллинству и Византии? И к России - не только Владимира Соловьева и Вячеслава Иванова, но Державина и Пушкина. Он был очень коренным русским человеком, и именно поэтому я, будучи еврейкой, позволяла себе подтрунивать над его юдофильством. С церковным начальством РПЦ он, заметьте, никогда не ссорился, был очень осторожен, даже больше, чем мне иной раз хотелось видеть. А политический его демократизм был честертоновским - для нас для всех Честертон был тогда среди первейших авторитетов. И никак не "сахаровским", - тут у Вас плохо обстоит дело с "различением духов".

Никогда не был Аверинцев и эмигрантом (даже урну с его прахом жена должна была получить только при участии служащего российского посольства). И слова о России - нынешней или нет - как о "страшной, дикой, косматой стране" показались бы ему чудовищными и омерзительными - здесь я смело говорю от его имени, чего не делала никогда и не стану делать ни при каких других обстоятельствах. Он уехал в Вену (как он говорил, в Среднюю Европу, все-таки поближе к Родине), так как в противном случае умер бы от астмы и других тяжелейших болезней, на хроническое лечение которых здесь попросту не хватило бы денег. Всегда старался приезжать - на каникулы или когда оказывался свободным семестр - и дома был по-прежнему нарасхват.

Он терпеть не мог новый либерализм, но всегда помнил, что "у дьявола две руки" (любимый его афоризм) и, ясное дело, не впадал в антилиберальную риторику в духе Вашем и почившей в Бозе газеты "Консерватор".

Название романа Камю, как известно, переводится и как "Посторонний", и как "Чужой". Но чтобы добросовестно исполнить роль "постороннего", не обязательно быть столь демонстративно "чужим".