"Слава богу, есть литература - лучшая история Руси!" - когда-то в одной из своих поэм воскликнул Евгений Евтушенко, обладающий редким даром чутко откликаться на всякий миф. Увы (или "ура!"), дело литературы - не отражать действительность с предельной точностью, а творить коллективные фантомы, коллективные грезы, и в какую сторону ей заблагорассудится трансформировать реальность, одним музам ведомо.

Им, вероятно, ведомы и те причины, по которым русская литература тяготела к изображению пореформенного дворянства как приходящего в упадок социального слоя, из-за своей расточительности или "поэтичности" не способного выдержать экономическую конкуренцию с "неблагородными" рациональными сословиями. Однако известный американский историк Сеймур Беккер на основе множества источников рисует совершенно иную картину.

Тот факт, что весьма значительная доля дворянства после освобождения крестьян поспешила избавиться от своей земли, по мнению исследователя, доказывает как раз высокую рациональность "первого сословия", его высокую адаптивность к радикально переменившимся экономическим и социальным обстоятельствам: российское дворянство гораздо легче, чем нынешние "аграрии", восприняло тот факт, что земля - лишь одна из форм капитала.

"В то время как некоторые дворяне взялись за управление своими имениями ради извлечения прибыли, другие (и их было больше) начали извлекать выгоду от растущих на землю цен, сдавая ее в аренду живущим по соседству крестьянам, используя как гарантию для получения займа или - в местах, где сельское хозяйство не обещало быть доходным, - продавая ее жадным до земли крестьянам, готовым платить вздутые цены, не имеющие никакого отношения к доходности земли. Деньги, взятые под залог земли или полученные от ее продажи, не так уж редко вкладывались в торговый или производственный сектор развивающейся российской экономики. Отходу дворян от земли способствовало расширение возможностей самореализации в городской жизни - в свободных профессиях, искусствах, в торговле и промышленности; это как магнитом потянуло в города тех, кому было скучно в лишенной культурного разнообразия деревенской жизни. И тот факт, что после освобождения крепостных дворянство с умноженной энергией принялось учить своих сыновей в школах и университетах, является еще одним свидетельством, что первое сословие не было пассивной жертвой социальных изменений, а быстро и эффективно к ним приспосабливалось".

Более того, дворянство не просто успешно вписывалось в средний класс, но и сохранило за собой доминирующие позиции не только в земледелии, но и в политике, в последнее дореволюционное десятилетие превратившись в одну из самых политически влиятельных групп (здесь речь идет преимущественно о владельцах средних и крупных имений). Любопытно, что главными покупателями продаваемой дворянами земли были тоже дворяне.

"Они действовали именно так, как и должна бы действовать группа консервативно настроенных богатых людей, обладавших пока еще высоким социальным статусом и чувством своего исторического права помогать царю в управлении Россией". "Именно самодержавие, а не дворянство так и не смогло освободиться из плена прошлого и приспособиться к современному миру".

Дворянство, стало быть, сумело освободиться из плена прошлого... Но как же пресловутые "реакционеры", требовавшие сохранить для дворянства узаконенные привилегии и даже создать новые для обеспечения преимуществ чуть ли не во всех сферах деятельности, и прежде всего на государственном поприще? С.Беккер пишет об этой борьбе с наступлением всеобщего равенства перед законом очень подробно и занимательно.

До подобной откровенности никогда не возвышалась (не опускалась) партийная номенклатура, так и не решившаяся открыто провозгласить: наши привилегии гораздо более прочно связывают наше благополучие с благополучием государства, чем это могли бы сделать деньги, способные перетекать и к самым безответственным владельцам; поэтому привилегии следует не отменять, а наоборот узаконить, да еще сделать их наследственными; именно привилегии освобождают нас от низменных эгоистических забот, а потому именно нас следует поставить у государственного руля - и т.д., и т.д., и т.д., советую прочесть.

И это вовсе не так глупо, как полагает догматический либерализм, во что бы то ни стало требующий всеобщего равенства в конкурентной борьбе всех со всеми. О государственной поддержке аристократии как главного попечителя общественного блага всерьез размышляли и такие умы, как Платон и Пушкин. Они, скорее всего, заблуждались, связывая аристократическое бескорыстие и аристократическую ответственность за общественное целое с каким-то конкретным сословием, но, по-видимому, были глубоко правы в том, что одной лишь заботы индивидов о личных интересах недостаточно для выживания и развития общественного целого.

Самому демократическому обществу необходима и аристократия, способная заботиться о стратегических интересах общественного целого даже вопреки собственным сиюминутным интересам. "Реакционеры" были правы и в том, что отказывались измерять ценность общественного слоя ценой той продукции, которую он производит: ничуть не менее важны ценности, которые он исповедует. И дело государства - не просто обеспечивать свободную конкуренцию всех ценностей, а скорее наоборот - оберегать от напора ценностей насущных, сиюминутных, массовых ценности сложные, хрупкие, лично необходимые лишь немногим, выявляющие свою полезность лишь в масштабе десятилетий, а то и веков.

Дело государства - быть хранителем сложности, не позволять ценностям сильным и примитивным поглотить ценности изысканные и хрупкие. Аристократические. Возможно, "реакционеры" при всей их классовой односторонности смутно понимали эту задачу, от которой сегодня практически отказалось "прагматическое" государство.

Собственно говоря, аристократический миф о дворянстве как единственном социально ответственном общественном слое ничуть не хуже демократического мифа, представляющего дворянство никчемным и своекорыстным.

Но какой же его порок помешал аристократическому мифу тоже найти поддержку в первоклассной литературе? Или это был не порок, а достоинство? Ведь наша благородная словесность с куда большим рвением обличала (и прощала) пороки, чем воспевала достоинства.