Русский Журнал: Скажите, ваш юбилей, которого вы словно пытаетесь избежать, начиная сезон 16-го сентября и даже говоря, что сам юбилейный спектакль выйдет только в январе, то ли в сам Татьянин день, 25-го января, то ли даже после него, - это некая возможность взять реванш, в том числе и политический, за все те обиды, которые были вам нанесены? Сегодня, чувствуя невероятный прилив внимания, почему вы не пытаетесь использовать юбилей в корыстных целях?

Татьяна Доронина: Я не считаю это для себя возможным - такие приемы вообще. Потому что сегодня надо удерживаться от очень многих вещей для того, чтобы по-человечески не стать меньше. Я за этим слежу чрезвычайно, для меня это необходимо, для моей основной профессии, потому что выходить на сцену нужно с правом. Нужно избегать всех неприятных вещей, недостатков, в частности - исключить политическую конъюнктуру, корысть и прочее. Я себе просто этого не позволяю, потому что для меня самое важное - выходить на сцену с правом говорить серьезно с серьезной публикой.

РЖ: А если это комедия? Все равно вы хотите говорить серьезно?

Т.Д.: Сегодняшние поделки так или иначе построены на нелепых треугольниках либо даже четырехугольниках. При чем здесь очень интересное сочетание: уже нет мужчины и женщины, а какие-то своеобразные сегодняшние сочетания... Это не комедия, это чепуха на потребу сегодняшней достаточно оглупленной публике и желание сделать ее еще более глупой. Я привыкла работать с серьезной публикой и хочу ее сохранить. Хорошая комедия - это всегда очень большая мудрость, это не назидание, это всегда нравственность без назидания, то есть то, что усваивается всегда очень легко и надолго.

РЖ: Разные великие актеры очень по-разному себя настраивают на выход на сцену. Я где-то недавно прочитал, что Евгений Леонов обязательно дотягивал до самой последней минуты, тянул с выходом из дому, чувствовал, что опаздывает, и в таком сумасшедшем, нервном состоянии вбегал в театр и, гримируясь, выходил на сцену. Как это было у вас раньше и как сегодня? Меняется ли то, как вы себя настраиваете перед выходом на сцену? Насколько это было простодушно или, напротив, невероятно серьезно раньше, когда вы только начинали актерскую карьеру, хотя, наверное, вы не любите это слово - "карьера", - и как это происходит у вас теперь?

Т.Д.: Я не люблю слово "карьера", потому что не занималась карьеризмом никогда. Не потому, что я такая идеальная и нравственная. Отнюдь нет. У меня полно всяких отрицательных качеств, и я это отлично понимаю. Но карьерой я никогда не занималась, потому что для меня театр был всегда, как это ни высоко и пафосно звучит, моей жизнью.

РЖ: А что касается приготовления к выходу на сцену?

Т.Д.: Это зависит от роли. Если, допустим, булгаковская "Зойкина квартира", то по активной энергетике этой дамы, Зои Пельц, я так же активно и существую перед спектаклем, так же активно бегу на сцену. Если это касается, допустим, Кручининой в "Без вины виноватых", то здесь, с учетом внутреннего драматизма пребывания в городе юности, воспоминания о потере и того чувства, что, может быть, потеря обернется обретением, я должна находиться в этой внутренней сосредоточенности, когда я гримируюсь, одеваюсь, и когда иду на сцену, и когда сижу и жду своего выхода. Но это внутреннее психофизическое состояние, которое очень важно всегда, и в кино тоже, когда снимают кусками одну сцену. Психофизическое состояние нужно держать для того, чтобы точно сыграть эту сцену, и это не зависит от того или иного режиссера. Здесь общий закон и кино, и театра у всех актеров - внутренне готовить себя по интенсивности, по внутреннему ритму для того, чтобы войти и не набирать форму, а уже в готовом, очень точном психофизическом состоянии выходить на сцену. Но они совершенно разные. Допустим, старая актриса на роль жены Достоевского - это особая вещь, там три разных качества. Начало - это дом для престарелых и несчастное больное существо, которое вытолкали из дома для того, чтобы от нее избавиться. Дальше она начинает либо фантазировать, либо реально происходит нечто, когда она становится Аполинарией Сусловой, а далее она становится Анной Григорьевной Достоевской. И если на первый акт я выхожу с переживанием угнетения, уничтожения дома скорби (а я там бывала, видела, навещала, я знаю, что это такое по настроению), то далее, на второй акт, уже играя темперамент и максимализм Аполинарии Сусловой, я выхожу, естественно, с этим максимализмом и в пластике, и в душе.

РЖ: Вы сегодня выглядите очень победительно. Где вы берете силы и как вы их накапливаете, ибо вы существуете достаточно замкнуто? Вы читаете какие-то книги, ходите в церковь или, наоборот, вы получаете энергию, когда выходите на сцену, а не тратите ее там?

Т.Д.: Получаешь что-то ответ только тогда, когда можешь очень серьезно и интересно дать что-то людям. А это чувствуется по тому, как зрители замирают, как они точно реагируют. Я знаю, что здесь они должны заплакать, там они должны захохотать, здесь мило улыбнуться и так далее. Я хозяйка, я веду, и они идут за мной. Это подлинный профессионализм, я довольна, что я на этом уровне профессионализма. И то, что я получаю от зрительного зала, что они так слушают меня и идут за мной, - это накопление маленьких актерских радостей и торжеств, очевидно, и дает ощущение того, что ты получаешь иногда даже больше, чем даешь.

РЖ: Вы оказались в стороне от педагогической деятельности. Есть ли у вас тяга к ней? Получаете ли вы возможность заниматься педагогикой с уже "испорченными" чужими руками актерами?

Т.Д.: Здесь не педагогика, я занимаюсь построением целого ряда взаимоотношений, разных характеров. Сейчас я репетирую Вампилова "Прощание в июне". Это 60-е годы, время моего студенчества. А сейчас совсем другое студенчество, они не могут понять, почему вампиловские сокурсники и сам Вампилов по ночам стояли за пластинками-гигантами, где были записаны симфонии Бетховена и Шостаковича. Им в голову не приходит стоять в очереди за пластинками, даже не стоять в очереди, а просто слушать гениальную музыку гениальных композиторов. Они не понимают, почему столь изящные стихи у Вампилова и почему они так похожи на стихи Есенина. Они не могут сравнивать. Наше поколение занималось поэзией не потому, что надо было заниматься по литературе, а потому, что была душевная потребность, необходимо было слушать эту музыку стиха, постигать высокий смысл, изложенный в столь изящной и совершенной и такой доступной и ясной для ума и для сердца форме. Сегодня другое студенчество, к сожалению. Если студенчество нашей поры отличалось в какой-то мере идиллическими воззрениями, то сегодняшнее студенчество более рационально, чувствует скудно и достаточно низменно. Мне нужно отвести их от этой низменности, вернуть к понятию любви, красоты поэзии, чтобы они никогда не говорили "хочу заниматься любовью", а понимали пошлость и глупость этой фразы.

РЖ: А как нужно говорить?

Т.Д.: Люблю. "Пойдем займемся любовью" - это что, физическое упражнение? Неужели непонятно, что это пошло? И это стало общим местом. Вы заметили, сейчас очень много общих мест, мы привыкли говорить формулами. Это постыдно. Потому что первое, о чем говорил основоположник Художественного театра Станиславский: ни в коем случае не говорите формами, придуманными другими людьми. Это оскудение вашего разума, вашей фантазии. Обязательно ищите свои формулировки, не менее точные и прекрасные. Ищите. А просто говорить то, что придумано и дальше повторено тысячи раз, - это унизительно.

РЖ: В системе Станиславского, как в любой системе технических приемов, наверное, что-то устаревает. Есть ли для вас в ней что-то самое существенное?

Т.Д.: Правда. Правда человеческой природы, правда выявления истинных чувств, выход на ту эмоцию и ту степень эмоции, которая предполагается автором и дальше должна так или иначе открываться режиссером в актере, и чтобы актер выходил на эту эмоцию легко, радостно, победно и всегда очень точно. Формулировка дара, таланта простейшая у Станиславского - душа. Формулировка талант - душа, она для всех - и для актеров, и для режиссеров, и для поэтов, и для писателей, и для художников. Заметьте, не обладающие душой начинают заниматься конструктивизмом, они что-то придумывают. Иногда это может быть достаточно остроумно. Но Малевичу в голову не приходило, что, пошалив с черным квадратом, он написал гениальную картину. Он был профессиональным художником, это была его шалость. И фактически, если вдуматься, черный квадрат - это олицетворение могилы, это черное нечто. Но сейчас с этой любовью к легкости, к отсутствию анализа, серьезных размышлений начинают повторять: гений, черный квадрат Малевича... Дорогие мои, опомнитесь, это шалость большого художника, который изобразил могилу. Почему вы об этом не говорите?

РЖ: А почему вы не читаете стихи? И почему, во всяком случае в Москве, нет ваших творческих вечеров, где бы можно было услышать Есенина в вашем исполнении, других поэтов, вплоть до тех шутливых четверостиший и восьмистиший, которые вы читали в Доме актера на вашем вечере?

Т.Д.: Сейчас этого просто нет. Я не говорю уже о том количестве афиш, где были имена замечательных чтецов и актеров. Сейчас это исчезло. Сейчас, если вы подойдете к залу Чайковского, вы этого тоже не увидите. Пропала потребность либо ее уничтожили за этим хаосом материальных интересов. За этой суетностью сегодня забыли о даре, о душе и забыли о поэзии. А если забыли, тогда это бывает теперь только случайно, допустим - раз в году. В прошлом году меня пригласили в мой любимый город Ленинград, и в филармонии, при переполненном громадном зале, я читала Цветаеву и Есенина, и действительно - с огромным успехом. И спасибо Ленинграду. И в этом году они просили меня повторить и сделать то же в этом огромном зале. Это идея Темирканова была - пригласить меня на этот большой вечер, и я очень ему благодарна. А здесь и не приглашает никто меня.

РЖ: Но у вас же есть свой театр, можно сделать это во МХАТе имени Горького.

Т.Д.: А я не могу использовать театр, которым руковожу.

РЖ: Вы называете свой театр театром русском классики, но делаете исключение иногда для современных авторов. Я не имею в виду ни Вампилова, ни Булгакова, я думаю, что они вполне укладываются в понятие русской классики...

Т.Д.: Вы будете совершенно правы, если включите сюда еще Валентина Распутина.

РЖ: ...Так вот, когда вы ставите и берете современных авторов, вы их берете потому, что невозможно все-таки в театре обойтись без сегодняшней жизни, или потому, что вы именно в этих авторах видите продолжение тех традиций великой русской сцены и русской литературы?

Т.Д.: Последнее. Потому что настоящие, талантливые авторы не произрастают на пустом месте, они корнями проросли в нашу землю. И они впитали в себя то, что определено нервом и проницательностью Достоевского либо подробностью изложения, подробным анализом того или другого поступка, которые выявлял так потрясающе Толстой. Они все это знают. Это является для современных авторов настоящей школой.

РЖ: Вы сказали, что приехали бы в любимый Ленинград. А Москва не любимая? Или любимая, но без взаимности?

Т.Д.: Ну что вы, почему? Если бы не было взаимности, я бы и не приехала сюда. Ленинград - это детство, это семья, это отец, мать. Это первые признания зрителей, это Театр ленинского комсомола. Это большое счастье высокопрофессионального театра и работа с гениальным режиссером и с гениальными партнерами. А Москва больше связана уже с другой стороной - и более всего активный период, связанный с кинематографом. Когда тем, чем меня одаривали в Ленинграде и в Москве зрители, так же стали одаривать зрители по всей стране. И я приезжала уже в любой город, и меня встречали, словно они меня знали много лет, и безумно любили, и бесконечно ждали: ну когда же ты приедешь, когда? Фильмы смотрели миллионы. Вот это ассоциируется с Москвой. А далее было все, что связано с первым приходом в Художественный театр.

РЖ: Скажите, из тех 15-ти лет, что существует МХАТ имени Горького, есть ли годы, которые потеряны, на ваш взгляд? Вы считаете сейчас, что их можно было бы потратить на что-то другое, что силы были отняты на борьбу, на противостояние, на просто сохранение себя, приведение себя в рабочий порядок?

Т.Д.: После сильного удара всегда надо отдышаться. Так вот, театру периодически было необходимо прийти в себя. Как может нормально существовать театр, который остается с тремя спектаклями, с деморализованной труппой? Пройдя это унижение, люди не могли сразу очнуться: собственно говоря, а почему их не взяли в свой театр-то? Они прекрасно играют, они не лентяи, они в основном работяги, которые уже со званиями, с опытом, с замечательной манерой работы, c хорошей мхатовской школой. Их почему-то просто и не пускали в свое здание, которое для них было домом. Но здесь надо было собраться, не терять зрителя. Далее нужно было срочно восстановить те спектакли, которые можно восстановить, в частности, "Валентин и Валентина", "На всякого мудреца" - это все отработанные спектакли - пошли с новым составом. "Последний срок" Распутина - с новым составом. "На дне" Горького - с новым составом. Но это надо было все сделать в очень короткие сроки, за три месяца. Мы это все восстановили, запустили. И в первый же сезон, в 87-м году, нам вручили знамя как лучшему театру по всем показателям - по количеству зрителей, по количеству спектаклей. И так было бы дальше, если бы не изменялась конъюнктура, которая так или иначе связана с идеологией. Но по посещаемости наш театр даже в самые сложные годы, допустим, два года тому назад, находился на третьем месте по театрам страны.

РЖ: Когда подходит юбилей, то возникает огромное количество вариантов: можно сделать концерт в Кремлевском дворце съездов, как это сделал Евгений Евтушенко, можно сделать что-то еще. Какой вариант выбрали вы?

Т.Д.: Я не могу сейчас громко отмечать. 10-го сентября - это дата смерти моего отца. И я не могу громко праздновать свой день рождения именно в тот день, когда 13-го сентября отец был похоронен. Это для меня нерадостные числа. Поэтому принимать поздравления я не считаю возможным. И не вывести мне со всеми даже актерскими играми себя на какое-то такое настроение, чтобы всем было приятно. Поэтому я решила, что лучше всего концерт подготовить к Татьяниному дню, в день моих именин, 25-го января. Тогда и сделать юмористическое представление, тогда и сделать большое застолье. Это будет и справедливо, и для всех хорошо.

Беседу вел Григорий Заславский