Евгений Гришковец - драматург и одновременно - автор-исполнитель пьес собственного сочинения. Весь прошлый сезон его моноспектакли "Как я съел собаку" и "Одновременно" шли на сцене театра "Школа современной пьесы", там же Иосиф Райхельгауз поставил пьесу Гришковца "Записки русского путешественника", где заняты Василий Бочкарев и Владимир Стеклов (сам режиссер - тоже все время на сцене). В конце осени Райхельгауз обещает сыграть премьеру новой пьесы Гришковца "Город", название которой дало имя сборнику его пьес, который вышел в конце минувшего сезона в Москве. Затем пьесу "Город" обещает выпустить в своем театре на улице Чаплыгина Олег Табаков. Кроме того, сам Гришковец собирается приступить к репетициям еще одной новой пьесы... Гришковец по-прежнему живет в Калининграде, а в Москву приезжает на гастроли.

Русский Журнал: Женя! В этом сезоне вы по-прежнему будете играть в "Школе современной пьесы" на Трубной?

Евгений Гришковец: Да, за лето я так соскучился по этой сцене! Здесь выйдет и моя премьера, спектакль, который называется "Планета". Надеюсь, что это случится в начале декабря. Мне очень нравится атмосфера в театре. Зачем что-то менять, метаться по Москве в поисках площадки, когда уже есть люди, которые привыкли ко мне именно на этой сцене?.. И мое место на театральной карте Москвы уже определено. Найти и ощутить свое место на театральной карте Москвы и вообще на театральной карте - важно. Я чувствую спокойствие - оттого, что у меня оно есть. Если все будет хорошо, то в ноябре там же выйдет и премьера моей пьесы "Город". Если хорошо будут идти репетиции, все будет удачно и никто, даст Бог, не заболеет... Обычные житейские моменты.

РЖ: Там уже не один персонаж и не два, а целых пять, что для вас кажется не типичным┘

Е.Г.: Пять. Ровно пять. В первой моей пьесе - "Записки русского путешественника" - два героя, потом было три в "Зиме", теперь - пять. И для меня это просто как "Война и мир". Очень многонаселенная пьеса, на мой взгляд. Я хотел даже написать пьесу, в которой бы непременно было два акта, но не получилось. Я не понимаю сущности антракта. Что это такое в пьесе... И вообще, деление на акты мне не удается.

РЖ: В пору своего появления в Москве вы говорили о себе как о новом сентименталисте. Время с тех пор сильно изменилось. Вы остались сентименталистом или в голову уже приходят иные определения?

Е.Г.: Как я рад этому вопросу! Определенно сейчас я ощущаю себя совсем не сентименталистом. И твердо могу сказать, что новая моя работа - "Планета" - будет скорее романтической. Это будет уже настоящий новый романтизм. Я ощущаю потребность в переменах не только потому, что изменилось все вокруг и я сам изменился, но есть еще и просто потребность следующего шага. Конечно, будучи сентименталистом, очень приятно топтаться на месте. Так сентименталисты и делали, и сентиментальные герои именно так и существовали. Но все-таки есть необходимость сделать что-то другое. И уже, собственно, этот шаг сделан в спектакле "Дредноуты". Хотя в Москве его не показывали, но его видели в Риге, Вильнюсе и совсем недавно - в Любляне. В ноябре состоится премьера этого спектакля, это будет последняя моя моноработа. Такой печальный спектакль, на вид красивый. Мне он кажется красивым, как покажется зрителям - пока не знаю. Это будет первым моим шагом в новом направлении, а "Планета" - это уже самый настоящий романтизм.

РЖ: "Дредноуты" будут красивы в смысле декораций, постановочных эффектов? Или это будет красивая история?

Е.Г.: Это будет красивая история. А сам спектакль будет выглядеть очень лаконично, почти как иероглиф. Когда намеренно ограничиваешь себя в средствах, нужно очень подробно с этими средствами работать. Если у тебя десять предметов на сцене, ни один из них не может быть не только случайным, но и просто так брошенным. А у меня в "Дредноутах" всего четыре предмета. Сами понимаете, какой был жесткий отбор. Эти предметы будут мною, я надеюсь, красиво обжиты и красиво представлены. "Дредноуты" я буду играть не в театральном пространстве. Пока не могу сказать, в каком, но не в театральном. Я не называю его спектаклем, поскольку он не получился как спектакль и поэтому - не может идти на сцене.

РЖ: Но когда-то вам, вероятно, и прежние работы - и "Как я съел собаку", и "Одновременно" - тоже не казались спектаклями, поскольку они не были похожи на обыкновенные спектакли и пьесы?

Е.Г.: Нет, они казались мне нормальными и совершенно естественными для меня спектаклями. Но я не понимал и не представлял себе в самом начале, когда я только начал показывать свой спектакль "Как я съел собаку", что можно будет играть его регулярно. И на самом деле тот вариант текста и тот вариант спектакля, который был первоначально, регулярно не мог играться. Это было невозможно. Со временем спектакль изменился. Не до неузнаваемости, но изменился таким образом, что я сам нашел внутренний интерес его играть регулярно. И часто. И соответственно - в нем изменилось все, начиная с ритма и кончая композицией. То же самое случилось и с "Дредноутами". Сначала я планировал это как разовую акцию, но потом меня попросили сыграть его на одном фестивале, потом - на другом, потом - на третьем. К тому моменту, когда я играл спектакль в четвертый раз, на очередном фестивале, я понял, что в нем уже существует некая пружина, которая мне интересна уже как исполнителю. Сжимать ее и разжимать. И, соответственно, также изменилась композиция, и найдено было точное, то есть адекватное истории, художественное время, и все-все-все возникло как спектакль, а не как отдельно существующий заявочный текст.

РЖ: А в чем этот внутренний смысл вы находите? Поясню вопрос. Сейчас по всему миру, по разным авторитетным международным фестивалям разъезжает спектакль, который называется "Руанда 1994". В нем заняты реальные люди, участники, а вернее сказать - жертвы трагических событий в этой африканской стране. Медсестры, просто очевидцы, которые рассказывают о своем страшном опыте. Спектакль имеет большой успех. Женщина рассказывает о своей реальной трагедии в сто какой-то раз, понимая, что это пользуется спросом и имеет успех... Вы же ведь тоже в своих пьесах-спектаклях рассказываете о себе, о том, что вами пережито, выходите и для ста, для двухсот, для тысячи человек исповедуетесь, раздеваетесь перед ними. Есть ли здесь внутреннее оправдание? В чем оно?

Е.Г.: Оправдание в том, что раздеваюсь или оправдание в том, что я делаю это регулярно?

РЖ: Мне кажется, что это - связанные между собой "оправдания".

Е.Г.: Ну да. Сначала было найдено художественное оправдание тому, чтобы - как вы называете - раздеться, а потом, со временем, было найдено также оправдание и регулярности. Все-таки я могу говорить только о регулярности. Не посмотрев спектакль, сложно говорить об оправдании того, зачем я это делаю. А регулярность, интерес в регулярности - как интерес (чтобы было понятно) рассказывать анекдот. Особенно это касается тех людей, которые полагают, что они - хорошие рассказчики. Много-много раз в разных компаниях они рассказывают один и тот же анекдот и получают какое-то странное и важное для себя впечатление от этого. А в компании, где собирается несколько рассказчиков анекдотов, как правило, все сводится к тому, что все остальные мучительно ждут, когда один закончит, чтобы начать рассказывать свой. Так вот. Мне очень нравится каждый раз уточнять спектакль в зависимости от состояния аудитории. В этом мой исполнительский интерес. Скажем, в тысячном зале (а уже были и такие) нужно играть с очень широким жестом и обращаться к совсем другой детали, гораздо более крупной. Если я играю в маленькой аудитории или где-нибудь за границей, то я сильно изменяю текст и ищу такие реалии и такие факты, которые будут универсальны, понятны этим слушателям. Особенно, конечно, когда я работаю с переводчиком. Это все время создание уточнений текста. Поскольку я играю не текст некоего автора, а свой собственный, то я даже не могу импровизировать. Как я могу импровизировать? Это - мой текст, я его создаю. Это - не импровизация, и я - не импровизатор. И это является очень большим азартом и интересов, который не ослабевает, а наоборот - развивается. У меня есть два спектакля - "Как я съел собаку" и "Одновременно". Сейчас делается новый. Я помню, когда появился спектакль "Одновременно", часть текстов из него автоматически перешло в спектакль "Как я съел собаку". И оба они, очевидно, стали частью чего-то одного, целого. Некоего мегатекста. То же самое произойдет и сейчас, когда я закончу спектакль "Планета". Часть монологов, которые там будут звучать, сильно повлияют на мои первые спектакли. Они даже синтаксически изменились и продолжают меняться со временем. Я начинаю использовать все более и более короткое предложение, не свойственное русскому языку. Для того, чтобы совсем не пользоваться метафорой и быть как можно ближе к смыслу, а не к образу...

РЖ: Я помню, что когда только-только появилась пьеса "Город", некоторые ее фрагменты вдруг прозвучали в "Как я съел собаку"...

Е.Г.: Да-да-да. Мне хочется попробовать текст, который уже написан, но существует только на бумаге. Хочется попробовать, как он оживет. Что происходит с пьесой, когда она попадает не то что в руки актеру, а в его голос, воплощается им? Что происходит с пьесой, когда она попадает в театр? То же, что с шипучей таблеткой, когда ее вынимают из сухой упаковки и бросают в воду. Она начинает шипеть и заполняет собой, меняет сущность самой воды.

РЖ: Я много раз смотрела спектакль "Записки русского путешественника" в театре "Школа современной пьесы". И каждый раз удивлялась, как актеры начинают присваивать текст, относятся к нему, как к своему, и уходят так далеко от написанного, что просто диву даешься. Думаешь, а не забыли ли они, что все-таки они имеют дело с конкретным сочинением конкретного автора. Вы сами спокойно относитесь к тому, как вольно меняется написанный вами текст, к его, скажем так, деконструкции?

Е.Г.: С одной стороны, я спокойно отношусь к такой возможности. И меня это не очень беспокоит. С другой стороны, это все равно должен быть подконтрольный процесс, если можно так сказать. Меня не так беспокоит, скажем, фактическое наполнение текста, - одну историю можно заменить другой. Для меня важной является композиция, скелет, без которого утрачивается ощущение времени. И я понимаю, почему Иосиф Райхельгауз, режиссер спектакля, все время находится на сцене. Он пытается сохранить возможность дирижировать спектаклем... Актеры настолько радуются возможности такого свободного существования и так счастливы, оттого что ощущают этот текст своим. А один из актеров полагает, что вообще никакой драматургии в этом тексте не существует, а все сочинено им... И это прекрасно! Пусть. Актер должен хоть в какие-то моменты быть счастлив оттого, что взял и сделал что-то неповторимое, самостоятельно вставил какую-то историю или вообще рассказал про себя. Я тоже видел спектакль не раз, и меня беспокоит то, что часто утрачиваются композиционные крепы, теряется смысл высказывания. А композиция является тем самым элементом, которая выводит в конце концов какую-то основную мысль, которая там все-таки есть.

РЖ: В интервью, которые Иосиф Райхельгауз дал перед началом сезона, о будущем "Городе" он сказал, что это будет спектакль без мизансцен. Что это значит?

Е.Г.: Я не знаю. Моя позиция такая: ничего не знать о том, как идет работа над спектаклем, по возможности не отвечать на вопросы, если они возникают у режиссеров или актеров. Актеры могут задавать вопросы только режиссеру, а режиссер, наверное, только самому себе. В мои задачи это не входит, я уже все сделал. Это - опыт восприятия тех постановок, которые сделаны по моим пьесам. Я знаю, что художник спектакля Давид Боровский сделал очень сильную - в смысле высказывания - декорацию, которая, видимо, и определяет такое решение Райхельгауза... Что это значит? Я не могу себе представить, как это может быть - без мизансцен. Я не интересуюсь тем, как идут репетиции, и всем остальным потому, что хочу придти на премьеру, не имея никакого представления о том, как это сделано. А самое главное - не имея никакого собственного видения того, как это должно быть поставлено. Тогда я буду как минимум удивлен, а в лучшем случае - обрадован.

РЖ: Пока все в рукописи, еще можно поправить что-то, переписать, и даже такие позывы кажутся естественными. Выход же книги - все равно, что окончательный разрыв. Можно ли сказать, что после выхода книги ваших пьес "Город" какой-то период закончился, и "Дредноуты" и "Планета" - уже другие пьесы?

Е.Г.: Ну, во-первых, они еще не написаны как тексты. Они написаны таким же способом, как были написаны "Как я съел собаку" и "Одновременно". До премьеры эти тексты существовали только у меня в голове. И то - в некоем таком растворенном, "не проговоренном", не прописанном виде. Как только я сыграю спектакли, я смогу их записать по законам текста. И опубликовать. А к тем пьесам, которые я с самого начала писал как пьесы, как законченные тексты, я никогда не обращаюсь как исполнитель или как режиссер - как человек, который может практически это воплотить. Это - принципиальные вещи, мне трудно об этом говорить, но я ощущаю это, как нечто правильное. "Город" - это, конечно, этапное для меня событие. Книжка действительно отражает, что закончился период сентиментализма, хотя пьеса "Город" уже ближе к романтическому тексту. Это - программное для меня произведение, на котором предыдущий период закончился. Ощущения по поводу выхода книги - самые удивительные, с которыми я даже еще не разобрался. Для меня с детства книги были - как нечто объективно существующее в этом мире. Вот они стоят на полке и, как и сами полки, они - нечто такое, что было всегда. Я родился, меня принесли маленького в дом, и я не мог себе представить, что этот дом был построен, как и другие. Выкопан котлован и построен пятиэтажный дом. А тут - книга, такая симпатичная и продается в магазине. Я вышел на Гоголевский бульвар, сидит человек. Думаю: что такое? А он читает мою книгу. Это было такое сильное впечатление, что я едва удержался от желания подойти и сказать, что я эту книгу написал.

РЖ: Выход книги пьес - это еще и стимул для режиссеров, театров. Были ли предложения откуда-либо, что вот, мол, хотим поставить вашу пьесу?

Е.Г.: Есть - и довольно много предложений. Из Сибири, например. Довольно часто это не то чтобы просьба на постановку... Часто приходят письма по электронной почте или на мой сайт www.odnovremenno.ru от студентов. Просят разрешения почитать пьесы на экзаменах, этюдах... Когда приходят просьбы из провинциальных городов - откуда-нибудь из Абакана - я пишу два письма. В одном - согласие, а во втором - отказ от гонорара. Чтобы мои претензии на какие-то деньги не помешали людям это поставить, если они нашли в этом смысл.

РЖ: Вы несколько раз достаточно резко отзывались о современной драматургии, особенно о пьесах авторов нынешней европейской "новой волны". Такое отношение осталось неизменным?

Е.Г.: Я по-прежнему весьма критично отношусь не к самому лондонскому театру "Ройял Корт", а ко многим пьесам, которые этим театром продвигаются. Я уверен, что пьесы, которые пишут многие современные английские, да и многие современные немецкие драматурги, - это соц-арт, который наша страна пережила довольно остро, съела и уже, прошу прощения, переработала еще в конце 80-х - в начале 90-х годов. Все остальное, что выходит сегодня на новой волне, это - мало осознаваемое или мало осознанные истории, часто фальшивые и конъюнктурные. Зачем вообще продвигать пьесы куда-то - в некое культурное пространство, где они не будут иметь постановочной истории? А эти "ройялкортовские" пьесы не будут иметь сколько-нибудь значимой постановочной истории в России. Если я ошибусь, я буду очень удивлен. И к тому же я не буду рад, если я ошибусь. Такой тип пьес - не близок нашему образу мыслей. Они достаточно экзотичны и будут восприниматься публикой как некая экзотика. А те пьесы, которые пишутся сейчас, - тот же "Пластилин" Василия Сигарева - больше похожи на киносценарии, к тому же фильмы по этим киносценариям не будут поставлены, поскольку это также вчерашний или даже позавчерашний день. Пьесы такого остросоциального характера, на мой взгляд, демонстрируют неспособность или неумение, отсутствие таланта жить сегодняшним днем. Это все результат изживания каких-то обид, а жить в состоянии обиды очень просто. Демонстрация обид не на самих себя, а на страну, на социальные условия, на что угодно - это легко. Как и задача написания такой остросоциальной пьесы мне кажется убогой и настолько мелкой в художественном смысле, что мне не интересно ни участвовать в этих процессах, ни общаться с коллегами, которые пишут такие пьесы. Но я не могу говорить обо всех коллегах так. Например, Максим Курочкин мучительно и серьезно пытается ответить на вопрос, возможно ли сейчас написание русской пьесы для большой сцены. И я вижу, что это - очень серьезный и важный процесс. Это - серьезный вопрос и я совсем не просто к этому отношусь.

РЖ: Кем вы все-таки считаете себя - драматургом, режиссером, исполнителем?

Е.Г.: Всеми. И в то же время - не то и не другое. По-настоящему режиссером, драматургом или актером я себя назвать не могу, потому что занимаюсь всем сразу. И в этом неопределенном состоянии мне как-то легче.

Беседу вела Оксана Дубовенко