Евгений Гришковец вернулся в "Школу современной пьесы". То есть то, что было, и уходом-то назвать нельзя - просто премьеру "Планеты" он сыграл в Центре имени Вс.Мейерхольда. Расти, жить и умирать "Планета" будет на Трубной.

Теперь спектакль попал в родной контекст, по соседству - днем раньше или позже - Гришковец будет играть свои монодрамы "Как я съел собаку" и "Одновременно", в другие дни поклонники его творчества смогут посмотреть и "Записки русского путешественника", где играют Василий Бочкарев (теперь - в очередь с Альбертом Филозовым), Владимир Стеклов и режиссер спектакля Иосиф Райхельгауз.

Контекст меж тем оказался не слишком родным, не родственным по отношению к автору-исполнителю (хотя в "Планете" Гришковец выходит на сцену не один, его партнер, но партнер обособленный, не партнер-конфидент, а партнер-посторонний, - актриса Театра имени Евг. Вахтангова Анна Дубровская).

Слышу, читаю: все тот же Гришковец. Не тот же. Другой. Еще можно обмануться в начале, в первые несколько минут, признать в новом герое того же милого человека. Тем более что он и впрямь буквально взывает к сочувствию. Торопливо выговаривает что-то замечательно трогательное - о женщине, которая спряталась за окном, а окно прикрыла полупрозрачной занавеской: мол, она меня не видит, потому что нет меня в ее жизни... И машет ветками перед окном, скрывая от героини двести человек зрителей и, соответственно, двести пар зрительских глаз. А потом подносит к ее окну длинную трость, на кончике которой - маленький мотылек. И мотылек трогательно бьется в стекло, за которым свет. А потом влетает в окно и забирается под абажур - точно под юбку.

Перед премьерой Гришковец не однажды сказал, что ему захотелось сыграть нечто иное. Нечто новое. В частности, выйти на сцену не в гордом одиночестве, а вдвоем. Так, чтобы вторым был не просто человек, без роду, без племени, возраста и пола, а женщина, героиня. "По-иному" сыграть получилось, но это иное - как будто не совсем то, к чему стремился автор и исполнитель и что он успел уже продекларировать.

Этот, из "Планеты", - совсем не добрый и не недотепа. Слова, естественные в устах милого недотепы, простодушного Кандида, бессчастного искателя счастья на земле, в "Планете" отданы совсем не доброму герою. Этот Гришковец - конечно, не сам Евгений, человек и гражданин, но персонаж, о котором речь, - на вроде бы знакомо полусогнутых ногах, с теми же милыми дефектами речи, он органично бы мог исполнить монолог подпольного человека, повторить вслед за героем "Кроткой" его знаменитую саморекомендацию - про недоброго, даже злого человека.

Нет, герой "Планеты" совсем не милый. Посмотрите, как он натужен, как громок, как недобро он выкрикивает то, что пристало выговаривать с виноватым видом Жени Гришковца... Сродни умелому музыканту, забывшему о юношеских мечтах покорить все лучшие концертные залы и ныне неплохо зарабатывающему в хорошем ресторане, новый герой Гришковца ладно сбивает знакомые "мелодии". Зная вкусы публики, он знает, когда кстати придется очередной подходящий "сюжет". Смотрит из-под очков внимательно, остро: не обманулся, прошло...

То, что было хорошего, таким и осталось. Осталось там, в "Собаке", в "Записках русского путешественника", в "Одновременно". Новые ритмы не отбрасывают тень на прежде написанное и сыгранное (еще и в смысле - сложенное и, по слову Мандельштама, заученное вхруст). Но сами новые ритмы имеют мало сходства с тем, что умиляло, манило, было так обаятельно.

Что ж такого?

Гришковец и сам говорит, что был сентименталистом, а стал - гуманистом. Это ж совсем не одно и то же, иначе и быть не могло...

Став гуманистом, автор-исполнитель располагает все тем же набором замечательных средств. Но рассортировывает их во времени небрежно и с какою-то почти нескрываемой деловитостью.

Что-то не то. И не так выходит. Вместо мудрости - опытность; пресное, не утоляющее питье...

Не так уж и много мыслей было сложено в его прежде написанных и сыгранных пьесах-спектаклях. Немногие, но дорогие... В разжиженном воздухе "Планеты" бьется человек, которому нечего сказать. То есть все, что хотел, он выговорил вчера и позавчера. Сегодняшнее его выступление сродни желанию договорить: а вот еще, кстати, на ту же тему... А вот еще и еще! Кричит, мечется, как будто позабыв о том, что на сцене он теперь не один, и нельзя уже так много внимания требовать к себе одному. Принимает знакомые позы и выражение лица, но - нет. Не то. И не тот. Твой голос на мамин совсем не похож...

И как-то не здорово.

Смешно вроде бы местами, но к середине подмечаешь, что будто бы уговариваешь себя: смешно. Уговариваешь, поскольку привык уже любить все, что делает это замечательный маленький человек, который и мыслит, как ты, и все про тебя знает. Про детство, юность и университеты. Этот - не знает, но пытается убедить, что по-прежнему знает. Знает, как знал все тот Гришковец (снова оговариваюсь: речь - все о персонажах, у которых нет имен - и потому их приходится идентифицировать как "тех" и "этих"...). И девушка ему совсем не нужна, поскольку она - отдельно, и он - отдельно. И даже заочного - ну хоть малюсенького, крошечного - диалога меж ними нет. И любви - как верно замечает "межпланетный" Гришковец - действительно нет. И секса - тоже нет. А без секса какая уж любовь... Одно мучение.

И вот мучается герой "Планеты", мучает себя, иссушает, но - бесплодны муки его. Повторяется. Но повторяется (опять же) не мило так, как тот, прежний Гришковец, а вымученно.

***

Смешно было бы заключать: выговорился. Выдохся. Какие-то рецензии последнего времени, не оставляющие актерам и режиссеру последнего шанса что-то поправить и как-то выжить в искусстве, учат осторожному письму, умению трижды, пятижды оговориться. Что страшного ничего нет. Одно получилось - другое не вышло. Все нормально. В конце концов, может, не повезло только мне одному и на том единственном спектакле? Где, кроме меня, кажется, все прочие были в полном восторге.