Новые русские эпикурейцы

Григорий Козлов - одно из самых громких имен российской относительно молодой режиссуры (ему около 40 лет). Он появился на авансцене театрального процесса около десяти лет тому назад со спектаклем "Преступление и наказание". В Екатеринбурге, на фестивале "Реальный театр", прогремел его "Лес" по Островскому. В прошлом году на "Золотую маску" выдвигался его спектакль "P.S." по Гофману. Тогда же на сцене петербургского Большого драматического театра он поставил пьесу Гауптмана "Перед заходом солнца" с Кириллом Лавровым в роли Маттиаса Клаузена. Вот уже пару лет о Козлове говорят, как о потенциальном преемнике Лаврова на посту руководителя БДТ.

Иван Латышев - постоянный компаньон Григория Козлова. Он актер, в "Преступлении и наказании" он играл Раскольникова, а "Леший" Чехова на сцене Петербургского ТЮЗА - его режиссерский дебют. Честно признаюсь, кто точно поставил "Лешего" - неясно. Почерковедческая экспертиза, сравнивая "Лешего" с "Лесом", наверняка указала бы на Григория Козлова. А может быть, Иван Латышев, поработав с ним, впитал все приметы режиссерского стиля - судить трудно.

Козлов и Латышев не делали купюр в текстах, хотя ранняя чеховская пьеса и грешит многословием. Их спектакль длится четыре с половиной часа, но смотреть его отнюдь не утомительно: сценическое произведение наполнено вольностью, легкостью и покоем. Они не ищут в Чехове "ни звука лопнувшей струны", "ни тоски по лучшей жизни". Речь ведется о другом - о не знающей границ гармонии мира, в котором люди пьют чай, а судьбы если и разбиваются, то не "вдрызг", а если и вдрызг, то это никоим образом не нарушает извечного закона сохранения гармонии. Даже сцена освещена таким образом, будто все и всегда происходит летом, то есть когда тепло и приятно. Чехов сам указывает: "Надо писать летом, когда все городское и зимнее представляется смешным и неважным".

Декорацию к спектаклю делал один из лучших российских сценографов Эмиль Капелюш. Можно говорить о том, что он, увы, повторяет самого себя, но это для тех, кто видел. Каждая же отдельная работа Капелюша - изумительный образец искусства. Прозрачный занавес отделяет зрителей от артистов. Прозрачный занавес - прозрачный воздух - прозрачный замысел. По диагонали маленькую сцену, чуть не комнату, режут деревянные мостки, они по мере необходимости превращаются в мебель. Все пространство сцены завешено, занавешено деревянными брусьями, они действительно свисают с потолка, у них нет корней, нет кроны, они бесполезно-красивы, как и люди, обитающие в спектакле. В этом странном лесу стоит, как поначалу кажется, арфа. Позже выяснится, что это перевернутая начинка рояля, струны отдельно от корпуса. То есть опять нечто, напоминающее знакомый предмет, но им не являющееся, красивое и бесполезное. "Душа моя как дорогой рояль" - это из другой пьесы Чехова, звук лопнувшей струны - из третьей, а отзывается вовсе не Чеховым, но Фетом: "Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали, как и сердца у нас за песнею твоей". Впрочем, несостоявшаяся пианистка Елена Андреевна - из "Лешего".

Елена Андреевна (Марина Солопченко) спускается на грешную землю по тем самым диагональным мосткам, и в этот момент они напоминают эстрадную дорожку, по которой является к зрителям из глубины зала примадонна. Она останавливается там, наверху, и долго-долго, любуясь собой, поправляет шляпку. И те, что уже вели живой, непринужденный разговор, побрякивали на гитарах и на фоно, замолкают, глядя на нее. Мастер тонкой психологической режиссуры, Григорий Козлов, наполняет огромные паузы внятным содержанием. Один смотрит на Елену Андреевну с обожанием, другой - с упрямством, третий - с ревностью, четвертый - с удивлением. Вам сразу дают понять, кто - центр композиции, кто на втором плане и нравится ли им такое местоположение. На самом деле в этой истории нет главных и второстепенных, нет героев и нет эпизодических ролей. Единственной героиней этого спектакля является неторопливо текущая жизнь. Нам дают ее разглядеть во всех пленительных подробностях. В режиссерском рисунке - множество тщательнейшим образом разработанных и выстроенных деталей. Это может быть баночка кизилового варенья, тень от шляпки на лице, контур платья или кружево носового платочка. То, чем наслаждаются глаза. Есть легкий перезвон склянок, тихий шум ветра, смех, стук каблучков, голоса, что перебивают друг друга, - много ласковых звуков, которые радуют слух. Много музыки и танцев: романсы, лезгинка, цыганские плясовые и чтение стихов - все это, разумеется, переплавлено стихией городской культуры.

Люди, что на сцене, страшно молоды - даже профессор Серебряков (Борис Ивушин). Он длинный, тощий, как висящие на сцене жерди, и даже в его унылости есть что-то остроумное. Хотя, конечно, "люди с идеями", будь то желчный Серебряков или взвинченный до предела Войницкий (Александр Борисов), или похожий не то на расстригу, не то на разночинца Леший - они-то и портят дело. Они вносят диссонанс в плавные мелодии, им чудится мрачный лес там, где все залито солнцем. Резонеры, полагающие, что надо делать дело, расстраивают красивую мелодию и приятную жизнь. Во втором акте все как-то излишне экзальтированы, нервны, жизнь наполняется дрязгами и войной всех против всех. Пары становятся смешны: раздражительный нытик Серебряков и надменная, капризная барыня Елена Андреевна, кровь с молоком, пышка и крепышка Соня (Ольга Карленко) - балаболка, крестьянская кость - и желчный рационалист Леший (Иван Латышев). Он меряет пульс влюбленной в него Соне. А с другой стороны, морали свои бесконечные читает потому, что ревнует Елену Андреевну. Мужчины вообще от любви становятся какими-то противными. Никому они не интересны, никто их не слушает, радость жизни попирает их права, и в самый трагический для Жоржа момент веселая песенка заглушает его вопли о пропавшей жизни.

Театральный критик Александр Соколянский полушутя заметил, что "Леший" - единственная чеховская пьеса, в которой все хорошо кончается, стоит исчезнуть грустному зануде Войницкому. В поздних пьесах таких финалов нет, ведь драма переходит в ХХ век, где все проблемы не разрешимы. Видимо, Григорию Козлову нужна была такая пьеса, которая хорошо кончается.

Всегда считалось, что последний акт чеховской пьесе не к лицу. Ну, драматург законы композиции не вполне еще освоил, налепил много финалов, хотя, казалось бы, застрелился Войницкий, тут и делу конец. В этом есть своя правда. Но этот самый "никчемный" акт очень пришелся ко двору Козлову и Латышеву. Закончись спектакль выстрелом, - ну, что ж, опять страсть, мрак и сплошное несчастье. А в последнем акте об этом Войницком почти и не вспоминают. Все вновь съезжаются в усадьбу, Елена Андреевна возвращается к Серебрякову, опять пламенно смотрит на нее Феденька, а на Соню - Леонид Степанович. Мир да любовь.

Снова на сцене прелестная компания ленивых дачников и верных друзей, снова - упоение простыми, плотскими элементами жизни и нежность к каждой секунде земного бытия, и чувственная дрожь. Будто бы сценическое эпикурейство, но с поправкой на Россию и на ее туманный климат. Эпикурейство среднерусской возвышенности, гедонизм в пастельных тонах. И вдруг ключом ко всему спектаклю покажется дивно пропетый в нем романс на стихи Батюшкова (музыку написал актер - Виталий Салтыков - исполнитель роли Дядина): "пока бежит за нами Бог времени седой и косит луг с цветами безжалостной косой, ...упьемся сладострастьем и смерть опередим". Батюшков принадлежал кругу поэтов, которых так и звали: "русскими эпикурейцами".

Не формальный спектакль Формального театра

Формальный театр существовал как независимый коллектив с 1989 года. Его организовал и возглавил выпускник Ленинградского института культуры Андрей Могучий.В последние годы он обрел пристанище под крышей петербургского театра "Балтийский дом". В репертуаре Формального театра - "Лысая певица" Эжена Ионеско, "Петербург" по роману Андрея Белого, "Люди, львы, орлы и куропатки" по пьесам Чехова, "Орландо Фуриозо" Ариосто и "Долгий Рождественский обед" Торнтона Уайлдера. Хорошая литература. Как и "Школа для дураков" Саши Соколова, привезенная на "Золотую маску".

Все говорят, что в театре нельзя поставить Набокова, потому что дело не столько в сюжете, не столько в героях, сколько в самом Набокове и его умопомрачительно чувственном языке, который не переводится на язык сцены. То же самое можно сказать и о прозе Саши Соколова. Она, к тому же, в отличие от набоковской, несюжетна, и изливается потоком неструктурированного сознания. С ней ничего не поделать, если ставить нормальный спектакль с диалогами и монологами, то есть отсекать авторский текст от текста персонажей, косвенную речь от прямой. А что будет, если текст почти изъять, оставив несколько, скажем так, направляющих слов? То есть переводить не с языка на язык, а с образов в образы? Тогда будет спектакль Андрея Могучего, совершенно адекватный прозе Саши Соколова.по нежности и красоте высказывания И сопровождаемый музыкой, вязкой и гипнотической, как эта проза.

Правда, спектакль начинается с текста. Два актера в маленькой комнате на фоне занавеса болтают так, ни о чем. Своими словами напоминают зрителям о том, что такое детство .Оба они - главный герой "Школы для дураков".

Под названием спектакля в програмке написано: "Визуальные ассоциации по произведению Саши Соколова". Визуальные ассоциации связаны с советской жизнью в ее узнаваемых приметах: вымпел, пожухшая фотография школьного класса, зоогеографическая карта СССР, молчаливые статисты в школьных формах. Вот на этом-то фоне и разворачивается беседа героя с его альтер-эго, а затем на занавесе является видеопроекция Джоконды - она не случайна, в романе Соколова часто встречается имя Леонардо, к тому же многие помнят, как картину показывали в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, и очередь опоясывала музей, как продукция ткацких фабрик из рекламных роликов советского издания. Такие очереди давали право иностранцам изумляться нашей с вами культурности, но школьники-то пририсовывали репродукциям усы и рожки. Так и поступят на наших глазах обычные мальчики из недавнего прошлого, а кому померещится тут скрытая ссылка на Марселя Дюшана - пусть перекрестится.

За изображением Джоконды, как в "Золотом ключике", оказывается школьная доска ( тоже упоминаемая в тексте) , она же дверь в воспоминания. Вспыхивает яркий прожектор и начинается жизнь. По всему полу - охапки кленовых листьев, они с одной стороны сообщают, что на дворе уже осень, с другой - сообщают запах , как будто вы и не в театре, а в голографическом кино, с третьей - аппелируют к памяти чувств. В прозе Саши Соколова тоже очень много запахов и звуков, и в ней есть упоминание( его нет в спектакле) о "костре из опавших листьев".Так выстроен весь спектакль. Мальчик пускает бумажные кораблики в луже, сделанной из металлических плоских листочков, в дальнейшем листочки станут зеркальцами и с их помощью можно будет уже ловить солнечных зайчиков. Денег-то на игрушки не было, а их отсутствие заставляло работать творческую фантазию. Да и чем еще, кроме солнечных зайчиков, может заняться человек с фантазией, за переизбыток которой его ругают и в школе, и дома?

Герой - подросток вообразит себя большим дядей с усами и в шляпе, облапит учительницу в беличьей шубке, в которую безмолвно влюблен, и она станет механически выполнять движения по его желанию. Как та девочка с одноногим медведем "скирлы-скирлы" из романа Соколова. Но в совершенно целомудренном спектакле Андрея Могучего нет Фрейда, есть только соль на свежие раны памяти, и сильнейший эмоциональный отклик - тоска будто заливает все до краев. Щемящая лирика и нежность - в них сила русского театра, хотя бы и зовущего себя Формальным. Просто Мальчику нравится девочка, Вета, ветка акации, из-за нее он дразнит сам себя, и вышучивает, и ругает, и даже дерется сам с собой, как в эстрадном номере "нанайская борьба" (если не помните, что это, спросите у родителей).

Мальчик живет в необжитом пространстве: оно может стать кладбищем (тогда кленовые листки собирают в могильные холмики), может стать школьной комнатой , может быть перроном или комнатой в коммунальной квартире. В комнате обитает ужасная старая соседка, котрую детское воображение производит в сан ведьмы Тинберген : "ведьма вечно не дает спать в шесть утра поет на кухне готовит ему пищу в котлах горят костры кипучие". Все это тоже переложено на язык театра. Молодая красавица актриса обложена со всех сторон пухлинками, на голову намотан страшенный тюрбан из грязных тряпок, а в ноздри вставлены то ли перья, то ли вата, и изо рта, как у настоящей бабы Яги, торчат большие редкие гнилушки. Она действительно варит какое-то зелье в ржавой кастрюле и, когда приоткрывает крышку, из-под нее вырывается пламя. Это ровно то же самое, что написано у Саши Соколова, но только без слов. Мальчику (по спектаклю, а не по роману) мерещится, что жуткая старая карга волочет его в свою комнату ( опять как тот медведь "скирлы-скирлы") и превращает его в себе подобного, напихав хлебных катышков за щеки. Проблема же мальчика, одетого в пальто, когда-то купленное навырост, а таепрь уже с рукавами до локтей, состоит в том, что он не хочет быть похожим - ни на ведьму Тинберген, ни на папу-прокурора, ни на кого вообще. Так в спектакль входит тема противостояния обществу и миру.

Несгибаемый борец с "тапочной системой" ( в мое время это называли сменной обувью), мчащийся по жизни ( и сцене) на велосипеде, потому что (объясняет Саша Соколов) "велосипед это всегда хорошо, в любую погоду, в любом возрасте", верный последователь учителя своего Савла. Он исповедует философию, близкую буддистской: "Так живите по ветру молодежь, побольше комплиментов дамам, больше музыки, улыбок, лодочных прогулок, домов отдыха, рыцарских турниров, дуэлей, шахматных матчей, дыхательных упражнений. Ибо чего убоюсь перед лицом вечности, если сегодня ветер шевелит мои волосы".

"Природа есть единое неумирающее" - этими словами заканчивается спектакль. У мальчика, превратившегося в лилию, у Нимфеи Альбы, "человека высоких стремлений и помыслов, борца за вечную людскую радость, ненавистника черствости, эгоизма и грусти" обнаружились среди российских режиссеров ученики. Они вторят ему: "Поколение, которе выросло под бесконечные упреки в инфантилизме, иногда находит в себе достаточно мужества, чтобы не просто ностальгически полюбоваться своим недалеким прошлым, но и напомнить самому себе: "Я, ставший уже инженером или дорустим швейцаром в Министерстве тревог, я по-прежнему ученик такой-то".